– И они выполняли для мафии всю грязную работу все криминальные делишки, – подхватывает Грей. – Насколько я знаю, слава за ними в тридцатые годы закрепилась дурная.
– Да. Но в 1940 году у одного из этих парней, киллера по кличке Кид Твист Релес, возникли проблемы с полицией, и, чтобы спасти свою шкуру, он начал сдавать своих. Он согласился дать показания на суде против Альберта Анастазии – главаря клана. И находился под постоянной охраной полиции в отеле «Хаф Мун» на Кони-Айленде. Пока не выпал из окна своего номера.
– Говорили, он пытался сбежать, – вклинивается Барри Грей.
– От кого? – недоумевает Бенни.
– От полицейской охраны.
– Он сам попросил полицию взять его под защиту.
– По факту он не просто выпал из окна. Он разбился насмерть, – подмечает Барри с ехидством.
– Да, Релес погиб. Он был отъявленным негодяем. Так что его гибель никого не расстроила, и обвинения по этому делу никому не предъявили. Но в день своей гибели Релес должен был свидетельствовать против Анастазии. Анастазия продолжил разгуливать на свободе, а пятерых полицейских, охранявших Релеса, разжаловали. Хотя ходили слухи, будто бы мой дядя, Сальваторе Витале, отвалил каждому по двадцать тысяч. А все причастные к «Корпорации убийств» получили предупреждения: «Настучишь, и ты – труп».
– Это было очень давно, – говорит Барри.
– Очень, – поддакивает Бенни. – Я тогда был ребенком, не старше 10 лет. И все это – часть открытых материалов. Я не рассказываю вашим слушателям ничего такого, чего нельзя найти в открытом доступе. Но эта история произвела на меня глубокое впечатление. И я помню, как сильно был расстроен всем этим отец.
– В прессе Релеса называли канарейкой, умеющей болтать, но не способной летать, – говорит Барри Грей.
– Репортеры также возлагали на «Корпорацию убийств» ответственность за тысячу с лишком заказных расправ. Точных цифр я не знаю, но продажи газет тогда выросли многократно.
– А почему вы сейчас завели разговор об этих молодчиках? – спрашивает Барри.
– Потому что это мир, в котором я вырос.
Глава 20
Мелочи
В рождественское утро я проснулся с мыслями об отце, в чем, собственно, ничего необычного не было. Каждое утро со дня смерти папы я пробуждался с думами о нем в голове, с мыслями об Эстер в сердце и о Сэле в кишках. Мои мышцы и кости удерживали всех их внутри меня, но они управляли моей жизнью.
На протяжении почти тридцати лет, но особенно в последние лет десять, я шагал по жизни, думая исключительно о себе и своих песнях. Я мог днями не вспоминать об отце, пока он с присущей ему настойчивостью не пробивался сквозь заслон моих размышлений; тогда я отделывался от него кивком и снова забывал до поры до времени. Возможно, так и должно было быть. Ребенок покидает материнскую утробу, а потом «отбивается от рук». Он учится самостоятельно ходить (чтобы его не носили), самостоятельно есть (чтобы его не кормили) и самостоятельно действовать (чтобы не поступать по чужой указке). И это правильно. Это необходимо. А у меня и вовсе была масса причин, чтобы держаться от отцовского мира подальше.
Но в последние дни отец не выходил у меня из головы. Он глядел на меня в зеркало. Его руки касались моих клавиш, его слова срывались с моего языка. Отец присутствовал во мне, словно покинул свое тело и растворился в моем, но ему все равно не хватало пространства… а я не мог найти места, где бы его не было. И не понимал, являлось ли мое состояние лишь новым этапом развития, новой фазой в отношениях родитель – ребенок (младенец, малыш-ползунок, подросток, взрослый и, наконец, осиротевший сын). Но нараставшая боль была невыносимо мучительной.
Иногда в своих снах я прогуливался с отцом, и тогда он на время выходил из моей оболочки, и я мог снова дышать, освободившись от бремени воспоминаний. Мы гуляли по пляжу в Сэндс-Пойнте, недалеко о дома Сэла на Лонг-Айленде. Не знаю, почему сны уносили меня именно туда. Мне никогда не нравилось гостить у Сэла, хотя северный берег Лонг-Айленда очень красив. А с чего бы мне это нравилось? Дом Сэла выглядел снаружи раем, но за своими стенами скрывал все пороки и зло… тела, завернутые в ковры, мертвых подружек на пляже.
– С Рождеством, па, – прошептал я, пытаясь выбросить из головы мысли о Карле. Ей там места не было.
Эстер уже встала, хотя, взглянув на часы, я понял, что и мне это следовало сделать. Долгие часы, тяжелые дни и бессонные ночи дали о себе знать. Я услышал, как Эстер гремит на кухне кастрюлями и сковородками. Похоже, ей так и не удалось избавиться от подозрений, что серьги Мод присвоил Сэл. И я не винил ее за это. Я и сам не мог долгое время избавиться от многих подозрений и сомнений. А хуже всего было то, что ответов на свои вопросы я так и не нашел.
Мы вернулись с вечеринки Горди после полуночи и сразу разбрелись по своим углам – каждый со своей тоской по дому в сердце и со своими страхами. И все настолько уставшие, что задерживаться на разговор было бессмысленно. Рождество превратило нас на время в детей – грустных, плаксивых детей с несбывшимися надеждами и тоской по рождественским праздникам прошлых лет и людям, которых в свое время мы, увы, не ценили.
Отец всегда дарил мне на Рождество подарки, хотя я был равнодушен к игрушкам, машинкам и даже книгам. Он покупал мне пластинки и музыкальные инструменты. А однажды даже подарил устройство для нарезания записей, чтобы я мог записывать собственные композиции. Устройство было недешевым, и я сразу же полюбил его. Возился с ним часами. Но чаще всего я не ценил усилия отца, и осознание этого теперь жгло мне душу.
Натянув свитер на нижнюю рубашку и носки на ноги, я начал разводить в камине огонь, хотя толком не знал, как это делается. У нас не было камина в квартире на Артур-авеню. К тому времени как я разжег его, мои руки были запачканы сажей, а разносившиеся из кухни запахи бекона, жареной картошки и оладий немилосердно разъедали желудок. Я умылся на кухне (Ли Отис успел нырнуть в ванную раньше меня). Эстер суетилась у плиты: Нэт Кинг Коул пел «Рождественскую песню», и она, босая, в девичьем платьишке, переворачивала оладьи, напевая вместе с ним. Почистив зубы, я стал с наслаждением за ней наблюдать.
– Где же твои туфли, Бейби Рут?
– Туфли на каблуках не подходят к домашнему платью. И мне так удобнее.
– Но пол слишком холодный. Обуй хотя бы те ботинки домработницы.
– Я не смогла их обуть. Они слишком страшные.
Я обвил Эстер руками, прижав ее спину к груди, и подставил под ее ноги свои огромные ступни.
– Вот. Так лучше, – рассмеялась Эстер, и я, как папа-пингвин, двинулся по кухне переваливающейся походкой, защищая ее ноги от холода.
– С Рождеством тебя, Бейби Рут, – прошептал я, целуя ее в щеку.
– С Рождеством тебя, Бенни!
