* * *
Мой микрофон не работал. Мы начали, как и планировали, заиграв песню «Ни один парень» сразу, как зажглись прожекторы. Звук был мощным и насыщенным, микс идеальным, но… микрофон, который я подвесил над фортепиано, оказался не подключен. И когда мы с ребятами эхом вторили Эстер в припеве, меня никто в зале не слышал. К счастью, никто не услышал и моей брани, посулившей лютую смерть каждому члену звуковой команды, и особенно тому козлу-режиссеру, который назвал нас «Бенни и Ламенты». В моем возбужденном воображении он уже горько плакал.
Когда пришедшие на концерт люди сообразили, что на сцене не «Дрифтере», по залу пробежал ворчливый ропот. И свой гнев на милость публика сменила не сразу, невзирая на зажигательный ритм мелодии и мощь Эстер. Когда мы переходили ко второму номеру нашей программы, я услышал, как несколько человек в зале потребовали Бена Кинга. Но большинство зрителей слушали нас внимательно и даже захлопали после первой песни.
– Что-то вы сегодня слишком молчаливы, Бенни Ламент, – напела Эстер.
Похоже, она сильно нервничала, но отлично скрывала это. Я пожал плечами, развел руки в стороны, призывая публику подыграть, постучал по микрофону и снова пожал плечами.
– Бенни нравится мной командовать, – надула щечки Эстер.
Я погрозил ей пальцем, и публика, выражая сочувствие девушке, разразилась неодобрительными возгласами в мой адрес.
– Не работает микрофон? Похоже, я сегодня за главную, – хохотнула Эстер тем самым сиплым, раскатистым смехом, от которого пальцы на моих ногах поджимались, а сердце екало. То же действие он произвел и на публику.
– Он утверждает, что у меня большой рот. Вы в это верите? «Крошка с большим выдающимся ртом», – так он говорит. Уж я ему покажу!
Это был классный переход, мы подключились, и понеслось! Мы заиграли «Крошку» с большим удовольствием, чем играли до этого. Даже со смаком. Эстер качнула бедрами и превратилась в извивающуюся у микрофона змею. Народ в зале взорвался, а у меня на лбу выступила испарина. Эстер пела великолепно, звук (если не считать моего микрофона) был отличным, а я старательно строил из себя клоуна на банкетке у пианино. Но все равно… это было не то. Не было той остроты, того накала, который отличал наше совместное с Эстер пение. Без той перепалки, которая делала наше выступление оригинальным и неповторимым, стало пресно. И Эстер это понимала. Допев «Крошку», она подхватила свой микрофон и поволокла его ко мне. Публика загоготала. Стойка микрофона была выше Эстер. Испугавшись, что провод не дотянется и мы лишимся и ее микрофона тоже, я встал и пошел ей навстречу. Я возвышался над ней, сцепив руки за спиной, – как джентльмен, вышедший на прогулку, и на мгновение представил, как мы выглядим со стороны – большой и маленькая, белый и черная, мужчина и женщина. Я взмолился, чтобы Ахмет Эртегюн оказался прав: такой контраст может заинтересовать и заинтриговать публику. Я наклонил голову и сказал в микрофон:
– Куда это вы пошли, Эстер Майн?
– Я решила поделиться с вами микрофоном, – сладким голоском ответила она.
– Признайтесь… вы соскучились по мне, – улыбнулся я Эстер.
– Я просто устала петь ваши партии, ленивый мерин, – парировала она, и публика залилась громким смехом.
С минуту мы пикировались, а потом я вернулся на свою банкетку, и мы выдали еще три песни – «Цыпленка», который явно понравился залу, «Босиком» и «Может быть» группы «Инк Споте» (просто чтобы зрители услышали еще одну хорошо известную им композицию).
– У нас осталось времени всего на одну песню, – сказала Эстер, когда стихли аплодисменты.
Публика разочарованно загудела, и Эстер с грустью кивнула.
– Знаю. Знаю. Я тоже буду по вам скучать. Даже больше, чем я сегодня вечером скучала по бедному Бенни. – Эстер повернулась и помахала мне. По залу волной прокатились смешки. – Вы были к нам очень добры и участливы, – обратилась снова к зрителям девушка. – И я правда буду по вам сильно скучать. И поэтому я хочу вам оставить маленькую частицу себя. Я пою эту песню везде, где сейчас выступаю. Эта песня о моем отце и его любимой женщине.
Публика замерла. Я застыл.
– Кое-кто утверждает, что я похожа на маму. Но, по-моему, она выглядела как вы. Или вы. – Эстер поочередно кивнула двум белым девушкам, справа и слева от себя. – А мой отец выглядел как вы, – указала она на крупного темнокожего мужчину на балконе. – Да-да! Вы не ослышались. Моя мама была белой, а папа – цветной. И он был лучшим в мире боксером в тяжелом весе. Все звали его «Бомба» Джонсон. Он был большим и сильным. Но, думаю, недостаточно сильным… Недостаточно сильным для этого мира. Недостаточно сильным для того, чтобы любить такую девушку, как Мод Александер.
В зале сделалось так тихо, что я смог расслышать глухое сипение акустической системы и поскрипывание табурета под нервно заерзавшим Ли Отисом.
– Теперь Бо Джонсона с нами нет, и никто не знает, где он, – зазвенел в тишине голос Эстер. – А женщина, которую он любил, мертва. Думаю, не выдержало разбитое сердце. Только вот узнать у нее, так ли это, я никогда уже не смогу…
Эстер была актрисой на сцене. Она рассказывала свою историю и выговаривала слова голосом, который заполнял даже самые дальние уголки зала и возносился к подвесным светильникам над нашими головами. И люди ловили каждое ее слово.
– Мама ушла, но ее песня осталась. Потому что я здесь, с вами, – развела в стороны руки Эстер. – Я стою на этой сцене и рассказываю вам их историю. И свою историю тоже. Кто знает, может, она закончится по-другому?
Эстер спела первый куплет, как мы делали на шоу Барри Грея – без аккомпанемента, без вступления. Но она спела его идеально, а потом мы все вместе, как по мановению палочки дирижера, грянули припев. Мои строки пропел Мани. Правда, он не сумел взять самые низкие ноты и был вынужден импровизировать. Ну да неважно. Песня была хитом, и, когда Эстер послала публике воздушный поцелуй, а мы с ребятами поклонились и помахали зрителям руками, зал разразился овацией.
Был объявлен антракт, занавес опустился, и сцену начали готовить к выступлению Чарльза. «Что ж, по крайней мере, на втором концерте у меня будет работать микрофон», – утешился я. Небрежные, поспешные проверки звука были уделом проходных шоу. Но мы справились. Мы победили! И Эстер поднялась на совершенно новый уровень. Перед трехтысячной публикой она сумела раскрыть себя полностью. Она заставила зрителей себя полюбить. Она заставила их себя слушать. И все это Эстер сделала сама!
Молва о том, что «Дрифтере» не выступают, разнеслась быстро, но, когда занавес снова поднялся в половине одиннадцатого, нас встретили вежливые аплодисменты и вытянутые с любопытством шеи. Никакого удивления и явного разочарования. Зрители таращились на нас в ожидании – до них дошли слухи о нашей заключительной песне, до них дошли слухи о нас. Мы сразу же заиграли, без промедления переходя от одного номера к следующему. Микрофон у меня действительно заработал, и публике вроде бы нравилась наша перебранка с Эстер. Но почти сразу стало ясно: зрители чего-то ждут. Это ожидание было почти осязаемым. К тому моменту, как мы заиграли песню о сердцебиении, которую не исполняли на первом концерте, весь зал ритмично затопал. Барабаны Ли Отиса отбивали наш музыкальный разговор и учащенный пульс толпы.
