– Что?
– Быть другом. Заботиться о людях. – Эстер махнула в мою сторону отцовским платком. – Вы очень чуткий человек.
– Вовсе нет.
– Да.
Я не стал дальше спорить с Эстер, но она ошибалась. Я заботился только о себе. Всегда. Я думал лишь о собственной персоне и считал свои нужды и потребности важнее нужд и чаяний других людей. Я никогда не был ни хорошим сыном, ни хорошим внуком, ни хорошим племянником, пи хорошим Другом. Я был хорошим музыкантом. И только.
Не услышав от меня возражений, Эстер сложила носовой платок, но из руки не выпустила, как будто допускала, что он ей снова потребуется. И сменила тему разговора:
– Я всегда терзалась вопросом: почему мама относилась ко мне иначе? Нет, она никогда не обращалась со мной плохо. И не была со мной груба. Но она не выказывала мне такой любви, какую проявляла к братьям. Я думала, это все в моей голове. Что я слишком чувствительна. Требовательна. А теперь мне кажется, что я всегда была мишенью для шуток, понятных всем, кроме меня. Мне надо было узнать правду. Теперь я это сознаю… Мама никогда не поминала отца плохим словом. Никогда его не винила. Наверное, деньги помогали, – кисло ухмыльнулась Эстер. – Она говорила мне, что отец оставил ее с мешком денег и запиской. – Эстер пожала плечами так, словно для нее это было уже неважно; но я-то знал, что это всегда будет ей важно. – Мне казалось странным, что она так сильно любила отца и так хорошо отзывалась о нем. Несмотря на то, что он ее бросил. Теперь я понимаю. Он ее не оставлял. Он лишь оставил ей меня…
Мне захотелось защитить Бо Джонсона, но я смолчал. В голосе Эстер не слышалось ни жалости к себе, ни обвинений; и я позволил ей выговориться.
– Деньги, впрочем, мать волновали. Она всегда хвалилась или заостряла внимание на том, что нам хватает средств на пропитание и все счета оплачены. Мать занималась глажкой и перешивом и подгонкой одежды, но это не была высокооплачиваемая работа. Она очень боялась, что деньги перестанут приходить. И были месяцы, когда они действительно не приходили. Но потом мама получала в разы большую сумму. Тогда она вздыхала с облегчением и возносила отцу хвалу, как Господу. «Благодарю тебя, Бо Джонсон!» – Эстер воздела руки и закрыла глаза, блестяще копируя Глорию Майн. – Как-то раз ее услышал Ли Отис и тоже начал благодарить Бо Джонсона в своих молитвах. Мама отшлепала его и велела не произносить больше этого имени. После того случая она стала осмотрительней. Но все равно не говорила об отце ни одного плохого слова…
Довольно долго мы оба хранили молчание – тема исчерпалась. Я даже подумал, что Эстер уступила желанию поспать и закрыла глаза. Но нет. Она упрямо бодрствовала.
– А почему Глория назвала сына Ли Отисом? – наконец спросил я, высказав первую попавшуюся из моих хаотичных мыслей.
– Она решила, что это красиво звучит.
Я повел бровью.
– Не смотрите на меня так, Бенни. Ли Отис красивый.
– А я не говорил, что он некрасивый. Но это имя больше подходит какому-нибудь кондитеру или… хлебной компании. «Выпечка Ли Отиса».
– Спросите у него что угодно. Он знает каждую песню, кто и в каком году ее написал. Все стили – рокабилли, джаз, блюз, даже классику. Ли Отис – ходячая энциклопедия. Он любит информацию. И впитывает ее как большая кухонная губка. Ему следовало стать ученым. Или доктором. А мы заставляем его играть. Под стать маме, заставившей меня петь.
– Глория заставила вас петь? – удивился я. – А вы сами не хотели?
– Не хотела. Никогда. Я не желала, чтобы пение стало моей работой. Но у меня был талант. Мама сказала: «Иметь талант и не воспользоваться им – все равно что иметь сад и позволить собственной семье голодать». Получалось какое-то обязательство. И мне это было не по душе.
– А моя учительница фортепиано, миссис Костьера, любила повторять: «Не у каждого внутри есть дерево».
– Дерево?
– Учиться игре на пианино было для меня самой естественной вещью в мире. Сродни процессу вспоминания. Как будто я уже играл на нем когда-то. Чем больше времени я проводил за пианино, тем больше гамм всплывало у меня перед глазами и в уме. И река музыки, протекавшая по моим венам, превращалась в огромный бурлящий поток. Извлечь мелодию из этой воды было для меня – все равно что сорвать с дерева плод, висевший на низкой ветке. Когда я признался миссис Костьере, как легко мне давалось обучение, она шлепнула меня ладонью по лбу. «Продолжай заботливо растить свое дерево, – передразнил я бывшую учительницу, усилив донельзя свой сицилийский акцент. – Поливай его. Обрезай. Отгоняй от него птиц и зверей. Если ты не будешь за ним ухаживать, оно перестанет приносить плоды. И урожая ты не получишь».
– Пользуйся им, или ты его утратишь, – резюмировала Эстер.
– Да. Примерно так. Но на самом деле миссис Костьере не требовалось меня убеждать. Играть на пианино – это единственное, что я всегда хотел делать.
– А я хотела писать книги, – пробормотала Эстер.
– О чем?
– Да о чем угодно… – пожала плечами девушка, как будто это не имело значения, и я молча стал ждать, когда она сама все расскажет. Но мое молчание заставило Эстер обороняться. – Я достаточно для этого умна. Я научилась читать, когда мне не было и пяти. Сама научилась. Как вы сами научились играть на пианино. Я не хотела танцевать или петь. Я хотела читать. Я хотела писать. Но за чтение не платят. А еще я могла петь и стала петь. Свой первый большой концерт я дала в тринадцать лет.
Я присвистнул.
– Когда мне было тринадцать, деньги перестали приходить. Они не приходили целый год. – Эстер покосилась на меня в слабом свете, исходящем от приборной доски. – Мы ждали месяц, два, три… мы были в отчаянии. Мама начала таскать меня на прослушивания. Но работы мне не давали. У меня было слишком большое самомнение. И я слишком часто дерзила.
– Даже тогда? – поддразнил я Эстер.
– Даже тогда. Я всегда себя так вела. Так что привыкайте, Бенни Ламент.
– И что было потом? Глория сдалась?
– Мама была упрямей меня.
– Значит, не сдалась?
– Нет, – хмыкнула Эстер и тут же осеклась, похоже, ее сильно удивил собственный смех. – Я никогда над этим не смеялась… Мама отвела меня в «Эль Марокко» на Пятьдесят четвертой улице. Это заведение оформлено в африканском стиле – сиденья обиты тканью в черно-белую полоску, как у зебры, а стены имитируют внутренность кувшина с джином. По слухам, там готовили новое шоу. Я была маленькой, но красивой. И кожа у меня была светлее. – Голос Эстер задребезжал, но я не понял, что вызвало дрожь – раздражение, сожаление или смех. – Им нравилось, когда девушки были не слишком темнокожими.
A-а, явно не смех…
– Мне не нужно было делать ничего сложного. И танцевать не пришлось. Это был вступительный номер. Я пела песенку о том, как улететь.
– Давайте ее послушаем.
