Сэл велел мне затаиться и не высовываться, но мы не собирались этого делать. После Питтсбурга мы решили отправиться в Детройт. Мне надо было переговорить с Берри Горди. Я намеревался попросить его позволить мне записываться в его студии, естественно, за плату, но без использования лейбла «Мотаун», чтобы не обрушивать шквал неприятностей и на его голову. Его студия была единственной относительно новой и довольно независимой. Да и находилась она достаточно далеко от Нью-Йорка, чтобы я мог убедить его мне помочь. А на то, что мы с Эстер разнились цветом кожи, Горди было точно наплевать.
Отец завещал мне никому не доверять, и я больше этого не делал. Но я не мог провернуть все в одиночку. Оставалось уповать лишь на то, что неприятности в виде людей и проблем нас не догонят. Или – еще лучше – что мы завоюем такую популярность, что станем не по зубам кому бы то ни было. Подчас лучший способ спрятаться – быть в центре внимания. Когда тебя знает весь мир, тебя гораздо труднее убрать.
До Питтсбурга оставалось 370 миль, а никто из нас минувшей ночью толком не отдохнул. Я предложил Эстер последовать примеру братьев и вздремнуть. Ребята спали, вытянув ноги и развалившись друг на друге так, словно теснота им была нипочем.
– Они спят так всю жизнь. У них никогда не было особого выбора, – сказала Эстер.
– Это единственное, что было у меня всегда.
– Что? Пространство?
– Ну да. Как у единственного ребенка в семье.
Эстер хмыкнула, но ее смешок прозвучал невесело.
– Мне сейчас пришло в голову: я ведь тоже была единственным ребенком. – Эстер потрясла головой так, словно истово желала, но не могла избавиться от каких-то мыслей.
– Поспите, Бейби Рут.
– Нет. Я буду бодрствовать вместе с вами, – сказала Эстер. – Мои переживания слишком громкие, чтобы заснуть.
– Поделитесь ими со мной?
Она вздохнула, снова ушла в себя, а когда наконец смягчилась, ее голос был тонким и жалобным – как у ребенка, мать которого исчезла в темноте.
– Разве можно печалиться по людям, которых ты не знал? – спросила Эстер. – Я никогда не видела ни Бо Джонсона, ни Мод Александер. Но я… скучаю по ним. Я… тоскую… по ним. И это бессмысленно.
– Я так не считаю.
– О чем они только думали? – прошептала Эстер. – У них все равно ничего бы не вышло.
Я ответил ей молчанием. Стиснув руками руль, я упорно смотрел на дорогу, но тоска, о которой говорила Эстер, защемила и мое сердце, а перед глазами всплыли образы Бо Джонсона и Мод Александер. Образы двух красивых людей, презревших условности общества. Они взяли, что хотели… и заплатили за это предельно высокую цену.
– Но я их понимаю, – продолжила Эстер. – Потому что иногда я тоже забываю.
– Что?
– Забываю… что вы белый.
– Я об этом тоже хочу забыть.
Из всего, что мне когда-либо говорила Эстер, из всех колкостей и взглядов, которыми мы обменивались, из всего жара и смятения, которые мы испытывали, когда были вместе, эти слова взволновали меня больше всего. Они прозвучали эхом истории, которую я не мог изменить, и реальности, которую не в состоянии был исправить.
– Я могу перекрасить волосы и надеть другой костюм. Я могу не есть чеснок и бросить курить. Это все вещи, которые я могу сделать, чтобы стать лучше. Но цвет кожи, Бейби Рут, я переделать не могу…
– Речь не о том, чтобы вы стали лучше.
– Тогда о чем?
– Не знаю, сможете ли вы это понять. Это то, с чем вам не приходится сталкиваться… ежедневно в вашей жизни. Вам проще… не обращать на это внимания.
– Что вы имеете в виду?
– На цвет кожи.
– Вы действительно думаете, что это так трудно? – спросил я недоверчиво. – Вы хотите, чтобы я смотрел на вас и видел Эстер или лишь цвет вашей кожи?
– Говорю вам, Бенни, мне не так легко, как вам, не обращать внимания на цвет кожи. На протяжении всей жизни мне очерчивали границы. Границы, которые нельзя пересекать. Ты стоишь здесь. Ты живешь там. Ты можешь выходить на сцену, но тебе нельзя садиться за этот столик. Ты можешь убираться в этом доме, но ты не можешь его купить. И всегда – всегда! – ты должна держаться подальше от белых. Я слышала, как мама однажды сказала Мани: «Эти люди тебя убьют». Она действительно в это верила. И нас заставила уверовать. Поэтому, когда я забываю, что вы – это вы, а я – это я, это походит на чудо. На волшебство. И я понимаю Бо Джонсона. Я понимаю, почему он думал, что можно любить мою мать…
– Но вы же сами не соблюдали дистанцию, – заметил я, уязвленный. – Вы сами разыскали меня. Только не говорите, что вы меня боялись. Потому что вы не боялись. – Мое сердце все еще ныло от слов Эстер.
– Я понимаю, вы мне не верите. Ведь я вам показалась дерзкой и навязчивой. Но кроме Ральфа, у которого я спросила, кто вы такой, я прежде никогда не разговаривала с белым мужчиной. «Да, сэр», «Нет, сэр», «Благодарю вас» и «Пожалуйста» – мое общение с ними сводилось только к этим фразам. Но я мечтала о вас еще задолго до нашей встречи.
Мои брови взметнулись, а глаза на несколько секунд, забыв про дорогу, застыли на Эстер.
– Хотите – смейтесь. Я понимаю, это звучит глупо. Но это правда. Клянусь жизнью Ли Отиса. И меня это тревожило. Тревожило, потому что было выше моего понимания. Я мечтала о большом белом мужчине, играющем на пианино, – тихо рассмеялась Эстер. – Я мечтала о вас годами. Но никогда и никому не говорила об этом. Да и кому бы я сказала? Маме? Уж она бы вправила мне мозги. А потом вы появились в «Шимми», и я узнала, кто вы такой. Бенни Ламент, пианист. Знаменитость. Важная птица. Разъезжающая по стране. Вы явились мне во плоти. Вы сидели в зале и слушали мое пение. Я не особо верю в Библию или мистику. Но я не дурочка. И когда Господь мне говорит: «Эстер, обрати внимание!», я его слушаюсь. – Голос девушки задрожал, но спина вдруг распрямилась, хотя по обеим щекам заструились слезы. В попытке дать им отпор Эстер скрестила на груди руки, но слезы не унялись – ранимость была сильнее боли.
Я не нашелся, что сказать. Боль в моей груди переросла в нечто новое. Теплящееся надеждой. Сладостно-приятное. Я протянул Эстер носовой платок. Один из отцовских. Я не смог расстаться с его чертовыми носовыми платками и с похорон носил один в кармане. Эстер взяла его и приложила к лицу.
– Это уже во второй раз сейчас, – сказала она с брезгливостью в голосе. – А вообще я не плачу. Никогда. Не плачу и не засыпаю в присутствии посторонних людей. Даже в машине, даже уставшая. Что-то я перестаю себя узнавать. – Оценив иронию собственного признания, Эстер рассмеялась, продолжая вытирать щеки.
Я не стал ей подсказывать, что впервые в своей жизни она начала понимать, кем являлась на самом деле.
– А знаете, Бенни… Я ведь пришла вчера к вам домой, чтобы вас утешить. Я понимаю, что не преуспела в этом. Наговорила лишь какие-то нелепости… о том, что нужно записать наши песни. Но я не с этой целью к вам приходила. Я хотела убедиться, что вы в порядке. Показать себя вашим другом. Но у вас это получается гораздо лучше…
