Отец резко встал, словно вдруг осознал, что наговорил лишнего. Он взял мою тарелку и смахнул с нее кости в мусорное ведро, а потом сделал то же самое со своей. Я тоже поднялся и вытер стол. Я не стал давить на отца и пытать его расспросами. А он явно весь извелся, собираясь с мыслями. За его рассказом скрывалось что-то еще. Я не заметил, как мы перескочили с Бо Джонсона к проигранным боям и отцовской ответственности, но не сомневался: в сознании отца все это было как-то связано.
– Я не жду, что ты меня поймешь. И, по правде говоря, даже не хочу этого. Но ты должен знать, – сказал отец. – Ты должен знать…
– Что именно я должен знать? – спросил я.
– Ты должен знать, что я тебя любил. И старался поступать с тобой по справедливости. И делать все в твоих интересах.
– Папа, о чем ты вообще говоришь? – смутился я.
Конечно же, я знал, что он меня любил. Хотя никто из нас не озвучивал это вслух. Отец отмахнулся от меня, отмахнулся от своих слов, как будто мог выбросить их из воздуха, а эмоции – из наших сердец.
– Забудь об этом, мой мальчик. Я старею. Я просто очень рад тебя видеть дома. Почему бы тебе не сыграть мне что-нибудь? Я тебя в последнее время почти не слышу. Давай! А я потом сам приберусь. – Взяв у меня из рук пустую кофейную чашку, отец поставил ее в мойку рядом с грязной посудой. – Давай! Сыграй для меня что-нибудь, Бенни, – не преставая просил он.
Я сел за старое пианино и пробежал пальцами по клавишам, возобновляя с ними знакомство. Каждое пианино звучит по-своему. У каждого свое натяжение струн, свои возвратные пружины, свой тембр, и, чтобы почувствовать новый инструмент, всегда требуется время. А полностью освоиться за ним можно, лишь сыграв несколько мелодий в разном ритме. Но с этим пианино мы были старыми друзьями. Левой рукой я наиграл первые такты «Хабанеры» из «Кармен», такой характерной и медленной: там-та-там-там, там-та-там-там.
Отец заулыбался.
– То что надо. Сыграй это в память о своей матери.
Я сосредоточился на мелодии, но выдерживать темп и накал Бизе не располагало настроение. Моя «Хабанера» превратилась в нечто мучительно протяжное и одинокое. Я не владел французским, но историю Кармен знал. И она была чертовски трагичной. Пронзенная кинжалом, Кармен погибла на руках человека, которого дразнила, над которым насмехалась, которого любила, а потом отвергла. Всю оперу можно было бы выразить этими строками «Хабанеры»:
Меня не любишь, но люблю я.
Так бойся же любви моей!
Сидя за старым пианино в отчем доме, я написал новую песню и назвал ее «Берегись». Песню, вдохновленную Кармен. И моей матерью. Эта песня нуждалась в оживлении духовыми, и я нацарапал партитуру на полях кроссворда в Sunday. Я играл очень долго. А когда наконец оторвал глаза от клавиш, увидел, что пролетело несколько часов и отец включил возле меня лампу. Посуда была вымыта, а он сам спал в кресле, скрестив руки на животе. За окном было уже темно. В зимние месяцы ночь наступает рано. Мне нужно было ополоснуться, переодеться и освободить машину от вещей перед визитом в «Шимми». Но я подумал, что есть время прикорнуть. Я вдруг почувствовал себя невероятно уставшим. А в голове последние часы вертелось рефреном: «Берегись, берегись, берегись…»
Я встал и направился к дивану – тому самому, который всегда стоял в отцовском доме. Дивану, на котором сидел Бо Джонсон в ту ночь, когда попросил отца о помощи. Я лег на него, вытянулся, подоткнул под голову подушку и закрыл глаза, прислушиваясь к звукам, проникавшим в комнату с улицы через то самое окно, у которого когда-то пела мать. И во сне мне приснились Кармен и… Эстер Майн.
Ток-шоу Барри Грея
Радио WMCA
Гость: Бенни Ламент
30 декабря 1969 года
– Вы говорите, Бенни, что попались. Что встретили свою вторую половинку. Но когда же ваше увлечение переросло в любовь? – спрашивает Барри Грей.
– Я был увлечен, но ни о чем серьезном с Эстер даже не помышлял. И не только с ней. Я вообще не хотел ни к кому привязываться, как, впрочем, и привязывать кого-то к себе. Я всегда старался избегать сложностей, которые неминуемы при близком общении. Красивое личико могло вскружить мне голову, но не выбивало из колеи. И тут появилась Эстер Майн. Я раньше никогда не влюблялся. Да и потом, кстати, тоже. Так что был не слишком искушен в любовных делах.
– Но вы ведь писали песни о любви.
– Не совсем так. Я писал песни о том, как ее избегать. О том, что любовь – это бремя, которое человек взваливает на себя добровольно. О том, что она способна мучить, раздражать, угнетать. И о том, что она связывает человека не только личными отношениями, но и обязательствами. Я написал такие песни, как «Берегись», «Не могу вырвать тебя из сердца», «Не та женщина» и «Я не хочу тебя любить». Ни в одной из них и речи нет о безусловной преданности другому человеку.
– Но почему? – давит на собеседника Барри.
– Я не собирался обзаводиться семьей, сковывать себя цепями брака. Никогда. Моя мать умерла, когда я был еще маленьким, и отец больше не женился. Возможно, мы – мужчины из рода Ломенто – однолюбы, – замолкает на несколько секунд Бенни Ламент. – Не знаю… но определенно могу сказать лишь одно: я влюбляюсь очень неохотно.
– Звучит не очень романтично. Все наши слушательницы сейчас, наверное, испытали сильнейшее разочарование, – замечает Барри Грей.
– Но это правда. Даже когда я бежал от любви, я сознавал, что это неразумно, глупо, но ничего с собой поделать не мог. Я до ужаса боялся, что отношения окажутся недолговечными, что все закончится плохо и на пути к этому плохому концу я претерплю самый что ни на есть настоящий ад. Я бы предпочел пройти по жизни прямо и осторожно, отдавая себе отчет в том, что с каждым новым шагом существует вероятность подорваться на мине.
– Тогда вас не могло не поразить, что понравившаяся вам женщина носит фамилию Майн. Что значит «мина». А бенд, с которым она поет, называется «Майнфилд», то есть «минное поле».
– А разве это не ирония судьбы?
Глава 4
Не та женщина
Когда я проснулся, ночь уже прошла. Отца в кресле не было. Мое левое плечо болело из-за долгого контакта с пружинами старого дивана, а в окно моей матери сочился дневной свет. Я пропустил выступление Эстер… Проспал с безмятежностью младенца, будто на руках матери. Ни страха, ни будущего, ни прошлого. Только сон и ощущение безопасности. Так бывало всякий раз, когда я ночевал под отчим кровом. Как будто сбрасывал с плеч весь груз жизни и оставлял его в гардеробной, где запах отца охранял его до тех пор, пока я снова не взваливал его на свои плечи.
В какой-то час ночи отец укутал меня одеялом и закрыл за собой дверь в свою спальню. Я прошел в ванную, побрился отцовской бритвой и почистил зубы щеткой, к которой он не прикасался, считая моей с последней ночи, проведенной мной в этом доме. Затем я расправил одежду, пригладил волосы и вышел на улицу. Мне нужно было вернуться к автомобилю и забрать вещи из багажника.
