Репетиция прошла ужасно. Я не спал, мой рот слишком сильно болел, чтобы я мог как следует поесть, и я не был способен отыграть весь концерт одной рукой. Мои кисти всегда были величиной с хорошую свиную рульку, но за много лет я к ним привык. А толстая повязка на моей левой пятерне – точнее, уже четверне – увеличила ее еще вдвое. До шоу оставались считаные часы. Я заставил Эстер срезать все бинты, которые она так аккуратно наложила мне на руку, и залепил швы одним пластырем.
– Тебе будет больно, – запротестовала Эстер.
– Без одного пальца я играть смогу, а без пяти – нет, – пояснил я.
Боль была жгучей, пронзающей, но приспособиться оказалось гораздо тяжелее, чем ее выносить. Я невольно пытался задействовать палец, которого уже не было, и сбивался с ритма. Мои руки отказывались делать то, что приказывала голова. Я начал играть тремя пальцами левой руки, приподняв обрубок и указательный палец над остальными, и играл лишь аккорды. Я упростил каждую песню, и Мани поддержал мою уловку, заполнив импровизацией возникшие пустоты и подыгрывая мне в моих соло. Выступление на сцене «Ригал» грозило стать худшим в моей жизни, но я был преисполнен решимости пройти и это испытание.
Я надел темные очки, чтобы скрыть глаза, шляпу, чтобы затенить лицо, и покрыл свои синяки толстым слоем сценического макияжа. Из-за грима я взмок, и пот начал разъедать мне глаза, не давая видеть клавиши. Но это оказалось к лучшему. Чтобы перестать паниковать, нужно было просто-напросто не смотреть на руки и не обращать внимания на публику.
Не добавляло спокойствия и то, что в первом ряду сидел Сэл, а рядом с ним Тереза. По обе стороны от них – как соль и перечница из разных наборов – сидели два Тони. Терезин брат, Майк, тоже присутствовал в зале. С целой ордой гангстеров и грудастых подружек он занимал весь второй ряд, позади Сэла. Половина из этих ребят накануне уже видели выступление Эстер и были сражены и зачарованы ею. Когда мы запели «Берегись», Эстер предостерегающе помахала им пальцем, и они засмеялись, как будто резко полюбили маленьких грациозных певиц с идеальными кудряшками и на очень высоких каблуках. Слава богу, Эстер со сцены не могла дотронуться до их волос!
– Как ты себя чувствуешь сегодня вечером, Бенни Ламент? – спросила Эстер, и ее бедро лукаво выглянуло из-под блестящего черного платья, в котором она вышла за меня замуж всего несколько часов назад.
– Что-то жарковато, Эстер, – ответил я.
– Ты прав, Бенни, – обмахнула себя ладонью Эстер, словно это она была тому причиной.
– Ты думаешь о том же, о чем и я? – поинтересовался я, используя один из наших стандартных переходов.
– Гм… Не знаю. А о чем ты думаешь?
– Я думаю о чем-то холодном.
– О своем сердце? – невозмутимо уточнила Эстер.
– Нет.
– О своих поцелуях?
Публика ухнула от ее дерзости.
– Откуда тебе знать, каковы мои поцелуи? – сказал я, а Ли Отис отбил палочками на своих барабанах «та-там-там», превратив наши реплики в шутку.
И мы запели «Холодно» так, как делали это сотни раз:
Тебе так холодно, но ты чего-то ждешь.
Я здесь одна, а ты все не идешь.
И снег метет, и лед в моей груди.
Ну где же ты? Приди ко мне, приди!
Мне не было холодно. Я изнывал от жары. Мы пели одну песню за другой, и я изо всех сил старался быть на уровне. Но именно Эстер вывозила нас. В который раз! К концу выступления голова у меня кружилась, как одурманенная, сердце бешено стучало, руки обливались потом, глаза щипало. Но как бы сильно ни желал я быстрее закончить, еще сильнее я боялся финальной песни. Я не хотел, чтобы Эстер ее пела. То ли из-за того, что в первом ряду сидел Сэл, то ли из-за того, что Бо Джонсон был жив и здоров, а я нет, но, когда свет прожектора упал на Эстер перед «Бомбой», я едва не вскочил и не потянул ее назад. Как в ночь нашего знакомства, под уличным фонарем на окраине Центрального парка.
– Прежде чем уйти со сцены, я хотела бы поведать вам, – начала Эстер, – о своем отце, о своей матери и о себе.
Эстер рассказала историю и запела первый куплет, вытянув руки и дирижируя вздохами и охами публики. На последних строчках финального припева я затаил дыхание: «Ну, все! Мы это сделали!», как вдруг луч прожектора задрожал и рассеялся, как привидение. По залу прокатился гул, мои вспотевшие руки соскользнули с клавиш. А Эстер продолжила петь. Свет погас, но микрофон не отключился.
– Он – Бо «Бомба» Джонсон, и лучше не вставать у него на пути, – пропела она.
Но в театре происходило что-то непонятное. Я встал, покачнувшись, с банкетки, однако Мани оказался проворнее. Шагнув вперед, он оттащил сестру. Его гитара взвыла в знак протеста, но песня оборвалась с ее последним стоном. Внезапно во всем зале зажглись огни, залив светом ошарашенную публику, и на сцену вышли несколько охранников и полицейских.
– Господа, – произнес офицер, подойдя слишком близко к микрофону, и поднял руки ладонями к залу. – Пожалуйста, пройдите к выходу. Не бегите. Не толкайтесь. Сохраняйте спокойствие. Нам поступило сообщение: кто-то угрожает взорвать в театре бомбу. Мы должны проверить. Пожалуйста… проходите к ближайшему выходу.
Если офицер хотел, чтобы люди сохранили спокойствие, ему не следовало произносить слово «бомба».
– Сукин сын, – услышал я судорожный вдох-выдох Мани.
Он оказался не единственным. Кто-то из зрителей выкрикнул, что чует дым, и беспокойство мгновенно переросло в панику.
– Эй, ребята, никакого дыма нет, – усугубил ситуацию офицер.
– Пожар? – зазвучали наперебой перепуганные голоса.
– Я чувствую запах гари! – завизжал кто-то, и его визг влился в хор истошных воплей.
Офицер жестом приказал нам: уходите со сцены. Я только рад был повиноваться.
– Остальных артистов уже попросили покинуть театр, – объяснил нам полицейский. – Пожалуйста, пройдите за кулисы.
Я стянул с глаз очки и промокнул лицо отцовским носовым платком. Должно быть, я пошатнулся, потому что Элвин и Эстер тут же подхватили меня под руки, помогая удержать равновесие.
– Вы как, Бенни? – спросил Элвин.
– Нормально. Просто несказанно рад, что все закончилось.
– Это никогда не закончится, – проворчал Мани. – Эта хрень никогда не закончится. Бомба? Что на очереди?
– Только держитесь все вместе, – взмолился я. – Никуда не отходите поодиночке.
Если бы они меня отпустили, я бы упал. На главных лестницах трехэтажного театра наверняка творилось столпотворение, и мы свернули в длинный коридор, тянувшийся к лестнице, которая вела к заднему выходу – как в театре «Фокс» в Детройте. Машину мы припарковали на другой стороне улицы. Чтобы до нее добраться, нам надо было обойти здание и прорваться сквозь толпу. Но по крайней мере мы были бы на улице, вне здания, способного в любой момент обрушиться.
