Я наклонился поцеловать ее, но губы Эстер увильнули от моих и, танцуя вокруг рассеченных краев и припухлостей, уберегли от возможной боли. Но я нуждался в ней и, схватив за волосы, удержал, чтобы попробовать на вкус ее рот и унять новую боль внизу живота. Эстер разомкнула губы, позволяя нашим языкам соприкоснуться, и долгое время мы просто целовались, пытаясь обрести то, что не могли найти. Нам нужен был покой. Нужна была безопасность. Но ни того, ни другого у нас не было. И вместо них мы нашли удовольствие. Забытье. Единение. Все, что причиняло боль, превратилось в далекий мираж, рассеиваемый близостью кожи Эстер, ее запахом, ее еле ощутимой дрожью. Я был неуклюжим, скользя по ее телу так, как играл на фортепиано в гостиной, – одной рукой и принимая желаемое за действительное, жаждая сделать больше, чем мог, и делая больше, чем мог вообразить. Мы любили друг друга. И не разговаривали ни о Рудольфе Александере, ни о неизвестном, ожидавшем нас утром.
Эстер заснула перед рассветом, растратив все эмоции и пресытившись страстью. А я даже не задремал.
Мне нужно было оставаться начеку. На страже. Да и не мог я спать в этом номере. Вновь ощутив боль, я громко застонал, и Эстер зашевелилась. Я заставил себя замолчать. Мне нужно было подумать. Все взвесить. Я не был до конца уверен, что именно он значил – тот палец в стакане. Была ли это угроза? Или напоминание? А может… погашенный долг? Око за око, зуб за зуб. Палец за палец. Это Сэл все срежиссировал, я не сомневался. Рудольф Александер потерял палец, а мою шею сковала еще одна цепь. «Мы пришли к полному взаимопониманию», – сказал Сэл. Но я ничего из его слов не понял. Они все были настолько повязаны, что довольно было малейшего толчка, чтобы весь их карточный домик обрушился.
Я знал лишь одно… и я всегда это знал. Ты либо с семьей, либо не с ней. Нельзя причислять себя к семье и существовать от нее отдельно. Не получается. И даже если ты пытаешься, то все равно вязнешь глубже и глубже, пока все, связанные одним именем, не разделят общие грехи.
Сэл сказал, что все закончилось. Но это было не так. Ничего не закончилось. Пара пальцев и выкрученных рук привели лишь к тому, что новые союзники и старые враги затаились в ожидании, готовые броситься друг на друга. А еще оставался Бо Джонсон. Бо Джонсон и тысяча грехов, за которые никто не расплатился.
Ток-шоу Барри Грея
Радио WMCA
Гость: Бенни Ламент
30 декабря 1969 года
– Ваше выступление в чикагском клубе «Ригал» омрачила угроза взрыва, – говорит Барри Грей.
– Да. Угроза была… но, к счастью, она оказалась ложной. Бомбы заложено не было, – отвечает Бенни.
– Но несколько человек пострадали, пытаясь выбраться из театра.
– Да. Люди бежали, толкали друг друга. Все перепугались до смерти. Возник хаос.
– А что произошло на самом деле? – спрашивает Барри.
– Это случилось ближе к концу вечера. «Миракле» готовились выйти на сцену. Остальные исполнители уже выступили. Мы спели «Бомбу Джонсона», завершая свою часть программы, как вдруг всю сцену заполонила охрана. Газеты на следующий день окрестили этот инцидент «Угрозой Бомбы Джонсона».
– Угроза взрыва была просто шуткой?
– Полиция не шутила, да и нам было не до смеха. В Питтсбурге «Майнфилд» обвинили в подстрекательстве к уличным беспорядкам. В Чикаго наша песня якобы спровоцировала угрозу подрыва театра.
– Но никакой бомбы не нашли, и в итоге оказалось, что виновником ложной тревоги был один оголтелый расист, – говорит Барри.
– Да… Вот так… один человек может нанести большой вред. Я размышляю об этом постоянно. О том, какими последствиями для других людей оборачиваются подчас вещи, которые мы делаем. Тот день я точно никогда не забуду.
– Расскажите нам о нем.
– Утром мы с Эстер поженились, а вечером выступали в «Ригал». На обоих мероприятиях Эстер была в одном платье. Черном. Теперь мне это кажется предзнаменованием, – выдавливает из себя смешок Бенни Ламент, а Барри Грей хранит молчание, ожидая, пока его гость продолжит.
– У нас не было ни цветов, ни вечеринки. Мы не отмечали наше бракосочетание шампанским или музыкой. Музыки вообще не звучало. Мы произнесли клятвы и поставили свои подписи на лежавшем перед нами документе. Нашими свидетелями и единственными гостями были Мани, Элвин и Ли Отис. Мы поженились по закону штата Иллинойс и вышли из здания суда тем же путем, что и вошли. Серьезные и мрачные. Бенд в черном. Там был фотограф. Он предложил нам сделать снимок на память. И мы с Эстер сфотографировались – держась за руки, глядя в камеру, как пара беглых преступников, фотографируемых для полицейского досье.
– В тот день вы сделали еще одну фотографию. С Элвином, Ли Отисом и Мани. Этот снимок стал культовым, – говорит Барри.
– Да, этот снимок попал на обложку нашего первого полноформатного альбома. Мы хотели поначалу использовать другой… фотографию, сделанную на рождественской вечеринке «Мотаун». Но мне она не нравилась. Я выглядел как гангстер, а мне этого не хотелось. Мне не хотелось выглядеть бандитом.
– Альбом вышел в 1961 году под названием «Бомба». На одной стороне конверта была фотография Бо Джонсона и Мод Александер, на другой – фотография «Майнфилд». Этот групповой снимок очень эффектный. И производит сильное впечатление.
– Потому что он настоящий. Это видно по нашим лицам. Даже Элвин не улыбается.
– У вас вид, будто вы после драки, – говорит Барри так, словно рассматривает фотографию.
– Не думаю, что я наносил удары. Скажу больше: тот бой вообще нельзя назвать честным.
– Вы говорите о нападении у театра «Фокс»?
– Да. Мне пришлось даже надеть темные очки, иначе я выглядел бы на снимке гораздо хуже. С парой черных глаз и сломанным носом.
– Вы стоите позади Эстер. И ваша разница в росте подчеркнута. Не похоже на свадебное фото.
– Это семейная фотография.
– Вы даже не касаетесь друг друга. Не обнимаете за плечи, не прижимаетесь. И выглядите такими угрюмыми… Или, может, полными решимости? А Эстер стоит посередине с поникшей белой маргариткой в руке.
– Цветок искусственный. Просто женщина, которая нас снимала, настояла, чтобы Эстер его взяла. Она хотела, чтобы фото походило на свадебное. А в результате Эстер выглядит на нем так, будто собирается бросить эту маргаритку в чью-то могилу.
Глава 25
Перемены
Мы поженились в пятницу утром, 30 декабря 1960 года. Перед тем как поехать в «Ригал» на проверку звука и репетицию. Это было отчаянно унылое мероприятие, больше походившее на похороны, нежели на свадьбу. Мое лицо болело хуже пальца. Да и выглядело ужасно. Я смахивал на самого безобразного урода, каких еще поискать надо, но Эстер и с этим справилась. Она оживила осторожным поцелуем мои распухшие губы и пообещала любить меня всегда и любого. Она была подавлена, как и все мы. Но когда Эстер сказала: «Я буду», она произнесла эти слова с таким ожесточением, словно со всем смирилась. И со мной, каким бы я ни был. Мы вышли из муниципального суда с искусственным цветком и квитанцией на пару свадебных фотографий на ступеньках здания. Затем перехватили по сэндвичу и в начале первого прибыли в «Ригал».
