Угроза подействовала, и заговорщики, смешавшись с клириками, наводнившими дворец, в священнических одеждах с кинжалами под мышками, прошли в храм, где шла ранняя Литургия. Царь, как обычно, стоял рядом с хором, когда убийцы бросились на него с оружием. Лев попытался спрятаться в Святом Алтаре, но они проникли и туда. Император схватил цепь от кадильницы и пытался защищаться, но нападавших было много, и тело царя постепенно покрыли раны. Поняв, что смерть его близка, Лев взмолился о пощаде, но некий гигант из числа заговорщиков сказал: «Ныне время не заклинаний, а убийств!» — и с этими словами отрубил царю правую руку, в которой тот держал цепь от кадила. Затем кто-то другой отрубил императору голову
[473].
После убийства тело царя, «как булыжник», вынесли из храма и бросили у ипподрома, что располагался рядом с царским дворцом. Его супругу и сыновей арестовали, в тот же день посадили на корабль и отправили на остров Прот. Перед посадкой мальчиков оскопили — жестокий обычай, навсегда препятствующий им заявлять претензии на царство, причем один из сыновей царя, Феодосий, скончался во время оскопления и был похоронен с отцом в одной могиле.
Так завершилось царствование Льва V Армянина, который храбростью, умением и разумением вернул Римское государство из небытия. Он был иконоборец, но честный христианин, искренне боровшийся за веру и ошибочно принявший ересь за истину. Лучшую оценку императору Льву V дал сам патриарх св. Никифор, сказавший о нем после кончины: «Не только злодея, но и радетеля общего блага потеряло государство в его лице»
[474].
Приложение. Империя Карла Великого. «Дар Константина»
I
Пока на Востоке бушевали страсти по иконоборчеству и один император сменял другого, чтобы вскоре оставить престол, на Западе происходили не менее грандиозные события. Надежда и отрада Карла Великого, его юный тезка-сын Карл Юный, многократно блестяще зарекомендовавший себя на полях сражений, внезапно умер 4 декабря 811 г.
Смерть самого Карла Великого и вступление на престол его сына Людовика Благочестивого (814–840) ознаменовали собой начало нового времени и постепенного раскола христианской цивилизации на западную и восточную части. Он проходил не по одному историческому вектору и обуславливался не только противостоянием Ахена и Константинополя. Здесь было много участников исторической драмы, каждый из которых имел свои интересы и претензии. В невиданном калейдоскопе событий и лиц вчерашние друзья становились врагами, враги — мирились, страны и континенты меняли правителей. Это были глобальные процессы, вовлекшие в движение гигантские тектонические плиты истории, и никто не мог знать, чем они завершатся. Современники могли лишь наблюдать отдельные локальные события, далеко не всегда отдавая себе отчет, в чем их причина.
Как уже отмечалось выше, получение Карлом Великим императорского венца из рук папы еще не означало предание забвению идеи единой Римской империи. Другое дело, что ввиду беспрецедентности ситуации эта идея претерпевала многочисленные интерпретации в практической политике. Вначале, при св. Ирине, византийцы просто не признали Карла законным властителем римских земель, поскольку франк, собственно говоря, и не скрывал намерений заменить собой законных Византийских василевсов на императорском престоле.
Затем, при Михаиле I Рангаве, в 812 г., вследствие военных и политических перипетий, признание Карла императором со стороны Константинополя состоялось, но, конечно, без закрепления за ним каких-либо прав на трон Римских царей. Иными словами, был признан императорский статус Карла, но без приложения его к каким-либо политическим реалиям. Более того, когда были живы его сыновья Карл и Пипин, сам Карл Великий в соответствии с древними франкскими традициями предполагал раздел королевства между ними, но не поднимал речь об императорском титуле — это было его сугубо личным правом, и оно не подлежало передаче по наследству
[475].
Гипотетически факт одновременного существования двух императоров — на Западе и Востоке дарил некоторые перспективы идее воссоздания Священной Римской империи, как это было в старину. Пожалуй, этот исход был наиболее желанен для жителей Рима и Италии, у которых стремление жить под единой властью и в одной Церкви все еще оставалось заветной мечтой. После того как политический центр Римской империи переместился в Константинополь и Запад остался один на один с многочисленными врагами, а затем едва не был порабощен дикими лангобардами, всем хотелось законной и крепкой власти христианского императора
[476].
Однако, объективно рассуждая, при всем желании заинтересованных лиц такая «теоретическая» возможность едва ли могла быть реализована. Во времена св. Константина Великого, Аркадия и св. Феодосия Младшего Римская империя подчинялась единой власти двух соимператоров, а Кафолическая Церковь при всех обрядовых различиях, ересях и догматических спорах не мыслила своего существования в виде обособленных церковных общин. Кроме того, общепризнанные прерогативы императора, полновластного правителя Римского государства и главы церковного управления, не позволяли отдельным архиереям материализовать свои амбиции на главенство в Кафолической Церкви.
Теперь же все было иначе. Политические и стратегические интересы Римского епископа уже давно не удовлетворялись той ролью в Кафолической Церкви, которую ему определяли в Константинополе. К тому же некогда вступив в союз с Пипином и Карлом, предав Византийского императора и присвоив себе царские прерогативы, папа волей-неволей связал свою судьбу с франками и оказался от них зависим. Теперь он объективно был вынужден подстраиваться под их интересы или, в крайнем случае, корректировать собственные планы под Франкского короля, что, впрочем, не означало прекращения творческого поиска, преследующего своей целью формирование такой политической конструкции, которая максимально учитывала бы интересы апостолика.
В сознании понтификов классическая имперская идея получила существенную интерпретацию. В контексте своих прежних амбиций, но с учетом политических реалий, папы сформулировали идею Рима как вечного города, наполненного славой апостола Петра и его преемников, являвшегося потому достоянием всего человечества, а не конкретного государства.
Это было своего рода учение о нейтралитете Рима, как центра всей Кафолической Церкви, как островка истинной веры, незапятнанного предания и благочестия среди мятущихся страстей земного мира, удивительным образом одновременно с этим вобравшим в себя идею о духовном главенстве Римского епископа в Церкви и о его политических притязаниях
[477].
