Во время процесса оплакивания выжившей предстоит примириться с невозможностью поквитаться с обидчиком. Когда она выпускает гнев в безопасной обстановке, беспомощная ярость постепенно сменяется более мощной и удовлетворительной формой гнева – праведным негодованием
[560]. Эта трансформация позволяет выжившей освободиться из тюрьмы фантазий о мести, в которой она заперта наедине с преступником. Она дает ей способ вернуть себе чувство власти, не становясь преступницей самой. Отказ от фантазий о мести не означает отказа от поисков справедливости; напротив, он начинает процесс воссоединения с другими с целью призвать совершившего насилие к ответу за его преступления.
Испытывая отвращение к фантазии о ненависти, некоторые выжившие пытаются полностью избавиться от негодования с помощью фантазии о прощении. Эта фантазия, как и ее прямая противоположность, является попыткой восстановить власть над своей жизнью. Выжившие представляют, что могут стать выше своей ярости и избавиться от воздействия травмы и ее последствий путем волевого, дерзкого акта любви. Но изгнать травму невозможно ни ненавистью, ни любовью. Как и жажда мести, фантазия о прощении часто превращается в жестокую пытку, потому что ее воплощение остается недостижимым для большинства людей. Народная мудрость гласит, что прощение – удел божий. И даже божественное прощение в большинстве религий не является безусловным. Истинное прощение не может быть даровано до тех пор, пока преступник не будет изобличен и не заслужит его путем исповеди, раскаяния и возмещения ущерба.
Истинное раскаяние преступника – большая редкость. К счастью, выжившим необязательно его дожидаться. Их исцеление зависит от открытия живительного источника любви в их собственных жизнях; и вовсе не обязательно распространять эту любовь на абьюзера. Излив свою скорбь, выжившие могут с удивлением обнаружить, насколько неинтересен стал для них преступник и как мало их беспокоит его судьба. Они могут даже ощутить некоторую печаль и сострадание к нему, но это усталое чувство не то же самое, что прощение.
Фантазия о компенсации, как и фантазии о мести и прощении, часто становятся непреодолимым препятствием на пути к оплакиванию. Часть проблемы заключается в самой легитимности стремления к компенсации. Поскольку с выжившими обошлись несправедливо, они, разумеется, считают, что имеют право на какую-то форму компенсации. Стремление к справедливой компенсации часто является важной частью восстановления. Однако оно также представляет собой потенциальную ловушку. Длительная бесплодная борьба за то, чтобы вырвать компенсацию у преступника или общества, может стать барьером, преграждающим осознание реальности утраты. Оплакивание – единственный способ воздать утрате должное; никакой адекватной компенсации не существует.
Фантазия о компенсации часто подогревается стремлением к победе над преступником, которая изгладит унижение травмы. При подробном исследовании такой фантазии обычно проясняются психологические компоненты, которые значат для пациента больше, чем любая материальная выгода. В качестве компенсации может выступать публичное признание ущерба, извинения или унижение обидчика. Хотя в фантазии пациент таким образом возвращает власть над своей жизнью, в реальности борьба за компенсацию связывает его судьбу с судьбой преступника; выздоровление оказывается в зависимости от воли и прихотей последнего. Как ни парадоксально, выжившие могут освободиться от влияния абьюзера, только отказавшись от надежды получить от него какую-либо компенсацию. В ходе оплакивания пациент приходит к идее более общего и абстрактного процесса возмещения ущерба, который позволяет ему настаивать на справедливости, не вручая при этом преступнику власти над своей жизнью. Случай Линн, 28-летней женщины, пережившей инцест, показывает, как фантазия о компенсации затормозила прогресс выздоровления:
«Линн пришла в психотерапию с историей многочисленных госпитализаций из-за попыток самоубийства, самоповреждения и анорексии. Ее симптомы стабилизировались после того, как была проведена связь между саморазрушительным поведением и историей насилия в детстве. Однако после двух лет стабильного улучшения пациентка явно зашла в тупик. Она начала отпрашиваться с работы, отменять терапевтические сеансы, сторониться друзей и дни напролет проводила в постели.
Исследование этого тупика обнаружило, что, по сути дела, Линн устроила “забастовку” против отца. Теперь, когда она больше не винила себя за инцест, ее глубоко возмущал тот факт, что отец так и не был привлечен к ответственности. Она рассматривала свою затянувшуюся депрессию как единственный возможный способ заставить отца расплатиться за его преступления. Женщина высказала свою фантазию о том, что, если она будет слишком больна, чтобы работать, отцу придется заботиться о ней и в итоге пожалеть о том, что он сделал.
Терапевт спросил Линн, сколько лет она готова ждать осуществления этой мечты. В ответ Линн залилась слезами. Она оплакивала все то время, которое уже потеряла в ожидании и надежде на признание отца, что он был не прав. Скорбя, она приняла решение больше не терять драгоценного времени в бесплодной борьбе и возобновила активное участие в собственной терапии, работе и социальной жизни».
Пострадавшие люди могут стремиться получить компенсацию не только от преступника, но и от реальных или символических свидетелей. Требование компенсации может предъявляться к обществу в целом или одному конкретному человеку. Оно может казаться чисто экономическим (например, требование признания инвалидности), но неизбежно включает и важные психологические компоненты.
В ходе терапии пациент может сфокусировать требование компенсации на терапевте. Он может возмущаться ограничениями и обязанностями терапевтического контракта, настаивать на каком-то особом отношении. В основе этих требований лежит фантазия о том, что лишь беспредельная любовь терапевта способна возместить ущерб, нанесенный травмой. Случай Оливии, 36-летней женщины, пережившей насилие в детстве, демонстрирует, как фантазия о компенсации приняла форму требования физического контакта:
«Во время психотерапии Оливия начала раскрывать травмирующие воспоминания. Она утверждала, что сможет вынести собственные чувства только в том случае, если будет сидеть на коленях у терапевта, а он будет обнимать ее, как ребенка. Когда терапевт ответил отказом на том основании, что прикосновение нарушит границы их рабочих отношений, Оливия пришла в ярость. Она обвинила терапевта в том, что он отказывает ей в той единственной вещи, которая могла бы принести выздоровление. Оказавшись в безвыходном положении, он предложил консультацию с другим специалистом.
Тот поддержал стремление Оливии к объятиям и физическому контакту, но поинтересовался, почему она думает, что самым подходящим человеком для исполнения этого желания является ее терапевт, а не возлюбленный или друг. Оливия расплакалась. Она боялась, что настолько нездорова, что никогда не сможет рассчитывать на взаимность в отношениях. Она чувствовала себя “бездонной ямой” и опасалась, что рано или поздно истощит терпение всех окружающих своими бесконечными требованиями. Оливия не осмеливалась пойти на риск физической близости в равноправных отношениях, поскольку полагала, что не способна ни дарить, ни принимать любовь. Только “удочерение” со стороны безотказного терапевта могло исцелить ее.
