Реконструирование истории травмы также включает систематический пересмотр смысла этого события, как для пациентов, так и для важных для них людей. Травмирующее событие требует от обычного человека, чтобы он стал теологом, философом и юристом. От выживших требуется артикулировать ценности и убеждения, которые у них когда-то были и которые уничтожила травма. Они безмолвно стоят пред пустотой зла, чувствуя несостоятельность любой известной системы объяснения. Люди, пережившие зверства в любую эпоху и в любой культуре, приходят в своих свидетельствах к той точке, где все вопросы сводятся к одному, задаваемому скорее с недоумением, чем с возмущением: почему? Ответ на этот вопрос лежит за пределами человеческого понимания.
Помимо этого непостижимого вопроса выжившие сталкиваются с другим, столь же непонятным: почему я? Прихоть, случайность их судьбы бросает вызов базовой человеческой вере в справедливый или даже просто предсказуемый мировой порядок. Чтобы развить полное понимание истории травмы, выжившие должны исследовать моральные вопросы вины и ответственности и реконструировать систему убеждений, которая придает смысл их незаслуженному страданию. Наконец, выжившие не могут восстановить чувство смысла посредством одних только мысленных усилий. Лекарство от несправедливости требует еще и действия. Выжившие должны решить, что́ должно быть предпринято.
Когда они пытаются решить эти вопросы, они часто вступают в конфликт с важными для себя людьми. Их чувство принадлежности к прежде общей системе убеждений подорвано. Таким образом, они сталкиваются с двойной задачей: не только восстановить собственные «разрушенные представления» о смысле, порядке и справедливости в мире, но и найти способ уладить различия с теми, чьи убеждения они больше не могут разделять
[532]. Выжившие должны не только восстановить собственное чувство достоинства, но и быть готовыми поддерживать его, сталкиваясь с критическими суждениями других.
Следовательно, моральная позиция терапевта приобретает огромную важность. Недостаточно быть просто «нейтральным» или «неосуждающим». Пациенты требуют, чтобы терапевт разделил с ними их трудности в осмыслении этих огромных философских вопросов. Задача терапевта не предоставить им готовые ответы, что в любом случае было бы невозможно, а скорее подтвердить позицию моральной солидарности с ними.
На протяжении всего исследования истории травмы терапевт призван обеспечивать контекст – одновременно когнитивный, эмоциональный и моральный. Терапевт нормализует реакции пациентки, фасилитирует процесс выбора наименований, помогает подобрать слова и использовать язык для описания, а также разделяет эмоциональное бремя ее травмы. Терапевт также вносит вклад в построение новой интерпретации травмирующего опыта, которая утверждает достоинство и ценность выжившей. Когда выживших спрашивают, какой совет они дали бы терапевтам, те чаще всего упоминают важность роли терапевта как свидетеля, подтверждающего и признающего опыт пациента. Так, женщина, пережившая инцест, советует терапевтам:
«Постоянно поощряйте людей говорить, даже если вам очень больно на них смотреть. Требуется достаточно много времени, чтобы поверить. Чем больше я говорю о случившемся, тем больше моя уверенность в том, что это случилось, тем лучше я могу это интегрировать. Подтверждение очень важно – что угодно, только бы это удерживало меня от ощущения, что я была одинокой ужасной маленькой девочкой»
[533].
Слушая выжившую, терапевт должен постоянно напоминать себе, что не следует делать никаких допущений ни о фактах, ни о смысле травмы. Не сумев подробнейшим образом расспросить пациентку, он рискует наложить собственные чувства и собственную интерпретацию на рассказанную историю. То, что кажется незначительной деталью терапевту, может быть самым важным аспектом истории для пациентки. И наоборот, аспект истории, который терапевт находит нестерпимым, может иметь для человека меньшее значение. Прояснение этих несовпадающих точек зрения может укрепить взаимное понимание истории травмы. Случай Стефани, 18-летней первокурсницы колледжа, которая подверглась групповому изнасилованию на вечеринке студенческого братства, иллюстрирует важность прояснения каждой детали:
Предупреждение о триггерах
СЕКСУАЛЬНОЕ НАСИЛИЕ
«Когда Стефани впервые рассказывала свою историю, ее терапевт пришла в ужас от самой зверской жестокости изнасилования, которое длилось больше двух часов. Однако для Стефани худшим моментом этой трагедии был тот, когда насильники, сделав свое гнусное дело, заставили ее сказать, что это был “лучший секс в ее жизни”. Она повиновалась – ничего не чувствуя и автоматически. А потом ощутила стыд и отвращение к себе.
Терапевт назвала это изнасилованием сознания. Она объяснила пациентке пережитую ею реакцию психического онемения и спросила, осознавала ли Стефани, что ей страшно. Тогда Стефани припомнила еще часть истории: насильники грозили, что им “возможно, придется повторить”, если она не скажет, что “полностью удовлетворена”. Сообщив эту дополнительную информацию, пациентка пришла к пониманию, что ее покорность была стратегией, ускорившей избавление, а не просто формой самоунижения».
И пациент, и терапевт должны терпимо относиться к некоторой неопределенности – даже в том, что касается основных фактов истории.
В ходе реконструкции история может меняться по мере того, как отыскиваются недостающие фрагменты. Это особенно верно в ситуациях, когда у пациента присутствуют существенные пробелы в воспоминаниях. Таким образом, и пациент, и терапевт должны принять тот факт, что не обладают полным знанием, и учиться жить с неопределенностью, занимаясь исследованиями в посильном темпе.
Чтобы урегулировать собственные сомнения или противоречивые чувства, пациент порой может пытаться преждевременно завершить работу с фактами своей истории. Он может настаивать, чтобы терапевт признал частичную и неполную версию событий без ее дальнейшего исследования, а может требовать более активного поиска дополнительных воспоминаний до того, как разобрался с эмоциональным воздействием уже известных фактов. Случай Пола, 23-летнего мужчины с историей насилия в детстве, иллюстрирует реакцию терапевта на преждевременное требование определенности со стороны пациента:
«Постепенно рассказав о том, как ребенком он был вовлечен в подпольную организацию педофилов, которые торговали детьми и насиловали их, Пол внезапно объявил, что выдумал всю эту историю. Он грозился бросить терапию немедленно, если терапевт не скажет ему, что верит, будто его пациент все это время лгал. До этого момента Пол, разумеется, хотел, чтобы терапевт верила, что он говорит правду. Терапевт признала, что такой поворот событий ее озадачивает, и добавила: “Меня не было рядом, когда вы были ребенком, так что я не могу делать вид, будто знаю, что тогда случилось. Зато я знаю, что важно понять вашу историю во всей полноте, а мы пока ее не понимаем. Думаю, нам не следует выносить окончательное суждение до тех пор, пока мы этого не сделаем”. Пол неохотно согласился. В ходе следующего года терапии стало ясно, что его отречение было отчаянной попыткой сохранить лояльность к своим насильникам».
