Он, как правило, исходит из предположения, что терапевт либо не способен, либо не хочет помочь. Пока ему не докажут обратное, он предполагает, что терапевт не сможет вынести истинную историю его травмы. Ветераны боевых действий не формируют доверительных отношений с терапевтом до тех пор, пока не убедятся, что он в состоянии выстоять и выслушать подробности их военной истории
[460]. Жертвы изнасилования, заложники, политзаключенные, женщины, подвергавшиеся физическому насилию, и люди, пережившие холокост, – все они ощущают одинаковое недоверие к способности терапевта их выслушать. Говоря словами одной женщины, пережившей инцест, «их послушать, так эти терапевты знают все ответы, но стоит им услышать по-настоящему дерьмовые вещи, как они дают задний ход».
Однако в то же время пациент подвергает сомнению мотивы любого терапевта, который не даст задний ход. Он может приписывать терапевту многие из мотивов своего обидчика, например подозревать в эксплуататорских или вуайеристских намерениях
[461]. В случаях, когда травма была многократной и длительной, подозрения пациента в извращенных или недобрых намерениях могут быть очень устойчивыми. Пациенты, подвергнувшиеся хронической травме и, как следствие, страдающие комплексным посттравматическим синдромом, также проявляют сложные реакции переноса. Продолжительное взаимодействие с преступником изменило подход человека к отношениям таким образом, что он не только опасается повторной виктимизации, но и, возможно, не способен защититься от нее, а иногда даже как будто способствует ее повторению. Динамика доминирования и подчинения возобновляется во всех его последующих отношениях, включая терапию.
Хронически травмированные пациенты особенно чувствительны к бессознательной и невербальной коммуникации. Привыкшие в течение долгого времени считывать эмоциональные и когнитивные состояния своих захватчиков, выжившие привносят это умение и в терапевтические отношения. Кернберг отмечает «поразительную» способность пограничного пациента читать терапевта и реагировать на его слабые места
[462]. Эмануэль Танай отмечает «чувствительность и обостренную восприимчивость» переживших холокост, добавляя, что «флуктуации внимания терапевта улавливаются этими пациентами мгновенно и с патологической сверхчувствительностью»
[463].
Пациент пристально изучает каждое слово и движение терапевта, стараясь защитить себя от враждебных реакций, которых от него ожидает. Поскольку никакой уверенности в благих намерениях терапевта у него нет, пациент настойчиво искажает трактовку мотивов и реакций собеседника. Это приводит к тому, что терапевт, в конце концов, может отреагировать на приписывание враждебности необычным образом. Втянутый в динамику отношений доминирования и подчинения, он может непреднамеренно воспроизвести некоторые аспекты абьюзивных отношений. Источником этой динамики, наиболее полно изученной на примере пограничных пациентов, посчитали оборонительный стиль «проективной идентификации»
[464] пациента. Опять-таки, «тень» преступника незримо участвует в этом взаимодействии. Если суть изначальной травмы известна, терапевт может обнаружить пугающее сходство между нею и ее воспроизведением в терапии. Фрэнк Патнэм описывает один такой случай с пациенткой, страдавшей расстройством множественной личности:
Предупреждение о триггерах
СЕКСУАЛЬНОЕ НАСИЛИЕ НАД ДЕТЬМИ. НАСИЛЬСТВЕННОЕ ЛЕЧЕНИЕ В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ БОЛЬНИЦЕ
«В детстве отец неоднократно связывал пациентку и принуждал к оральному сексу. Во время последней госпитализации у нее были сильно выражены суицидальность и анорексия. Сотрудники больницы пытались кормить ее через назогастральный зонд, но она все время его вытаскивала. В результате они сочли необходимым фиксировать ее по четырем конечностям. Теперь пациентка была привязана к койке, а в горло ей насильно вводили трубку – все ради спасения ее жизни. Когда терапевт указал всем заинтересованным сторонам на сходство этих “терапевтических” вмешательств с насилием, пережитым пациенткой в детстве, стало возможным отменить принудительное кормление»
[465].
Воспроизведение отношений с преступником наиболее очевидно в сексуализированном переносе, который иногда возникает у выживших после длительного сексуального насилия в детстве. Человек может полагать, что единственная ценность, которой он способен обладать в глазах другого, особенно если тот обладает властью, – это его ценность как сексуального объекта. Так, например, терапевт описывает заключительный сеанс продолжительной успешной терапии женщины, пережившей инцест, у которой было диагностировано пограничное расстройство личности:
«Теперь она ощущала себя повзрослевшей дочерью; и все же [полагала], что соития у нас с ней не случилось потому, что, по-видимому, она была недостаточно сексуальна. Во время последнего сеанса она поинтересовалась, как я смогу понять степень ее признательности, если она поблагодарит меня только вербально. И только стоя у порога, осознала, что, возможно, мне действительно достаточно одной благодарности. Это было через семь лет после нашей первой встречи»
[466].
Пациенты могут недвусмысленно заявлять о том, что желают сексуальных отношений. Некоторые могут даже требовать таких отношений как единственного убедительного доказательства неравнодушия терапевта. В то же время даже эти пациенты страшатся возникновения сексуальных отношений в терапии, так как это воспроизведет их травмирующий опыт и лишь подтвердит убеждение, что все человеческие отношения извращены.
У людей, страдающих расстройством множественной личности, осложнения травматического переноса могут принимать крайние формы. Перенос у таких пациентов может быть очень фрагментированным, распределенным между разными альтер-личностями. Патнэм указывает, что терапевты, работающие с такими пациентами, привыкли заранее готовиться к чрезвычайно враждебному и сексуализированному переносу
[467]. Но даже у людей, диссоциативные способности которых развиты не до такой степени, перенос может быть дезорганизованным и фрагментированным, подверженным частым колебаниям, характерным для травматических синдромов. В силу этого эмоциональные перипетии терапевтических отношений стадии восстановления от последствий травмирующего опыта обязательно будут непредсказуемыми и в равной степени приводящими в замешательство и пациента, и терапевта.
