Психоаналитик Отто Кернберг делится сходными наблюдениями в лечении пациентов с пограничным расстройством личности:
«Эмпатическое отношение терапевта, производное от эмоционального понимания им себя, транзиторной идентификации с пациентом и заботливого беспокойства о нем, обладает чертами, общими с эмпатией “достаточно хорошей матери” к своему ребенку… Однако в работе терапевта с пациентом присутствует также полностью рациональный, когнитивный, почти аскетический аспект, который придает их отношениям совершенно иное качество»
[454].
Терапевтический альянс нельзя воспринимать как нечто само собой разумеющееся; его необходимо старательно выстраивать объединенными усилиями терапевта и пациента. Терапия требует отношений сотрудничества, в которых партнеры действуют на основе своей безусловной уверенности в ценности и эффективности убеждения, а не принуждения; идей, а не силы; взаимности, а не авторитарного контроля. Именно такая уверенность и была уничтожена травмирующим опытом. Травма повреждает способность пациента вступать в доверительные отношения; она также оказывает непрямое, но мощное воздействие на терапевта. В результате и у пациента, и у терапевта будут возникать предсказуемые трудности на пути к рабочему альянсу. Эти трудности необходимо понимать и предвидеть с самого начала.
Травматический перенос
У пациентов, страдающих травматическим синдромом, формируется характерный тип переноса в терапевтических отношениях. Их эмоциональные реакции на людей, занимающих позицию власти, деформированы переживанием ужаса. По этой причине реакции травматического переноса характеризуются эмоциональной силой, не имеющей прецедентов в обычном терапевтическом опыте. Говоря словами Кернберга, «словно сама жизнь пациента зависит от того, сможет ли он удержать под контролем терапевта»
[455]. Одни из самых проницательных наблюдений о превратностях травматического переноса встречаются в классических трудах о лечении пограничного расстройства личности, составленных тогда, когда о травматическом происхождении этого расстройства было еще не известно. При чтении этих отчетов кажется, будто некая разрушительная сила то и дело вторгается в отношения между терапевтом и пациентом. В этой силе, которую прежде традиционно приписывали внутренне присущей агрессивности пациентов, сегодня можно распознать отражение жестокости того, кто подвергал их насилию. Психиатр Эрик Листер отмечает, что перенос у травмированных пациентов отражает не простые диадные отношения, а скорее триаду:
«Ужас этот таков, словно пациент и терапевт встречаются в присутствии еще одного человека. Этот третий – тот, кто когда-то сделал человека жертвой…тот, кто требовал молчания и чей приказ теперь нарушен»
[456].
Травматический перенос отражает не только чувство ужаса, но и переживание беспомощности. В момент травмы жертва крайне беспомощна. Не способная защитить себя, она взывает о помощи, но никто не спешит на выручку. Она чувствует себя брошенной. Воспоминание об этом переживании проникает во все последующие отношения. Чем сильнее эмоциональная убежденность человека в беспомощности и брошенности, тем отчаяннее он нуждается во всемогущем спасителе. Часто он назначает на эту роль терапевта. В этом случае у пациента могут развиться нереалистичные ожидания в отношении терапевта. Идеализация терапевта защищает пациента – в его фантазии – от переживания ужаса травмы заново.
В одном успешном случае лечения и пациентка, и терапевт пришли к пониманию, что именно ужас был источником настойчивых просьб пациентки о спасении:
«Терапевт заметил: “Это страшно – когда настолько нуждаешься в человеке, а контролировать его не можешь”. Пациентка эмоционально подхватила и продолжила эту мысль: “Это страшно потому, что вы можете убить меня своими словами… или равнодушием, или отказом от меня”. А терапевт добавил: “Теперь нам ясно, почему вам так нужно, чтобы я был идеальным”»
[457].
Когда терапевт не оправдывает этих идеализированных ожиданий – а это неизбежно происходит, – пациента часто охватывает ярость. Поскольку обратившемуся за помощью человеку кажется, что его жизнь зависит от спасителя, он не может позволить себе быть терпимым: здесь нет места для обычных человеческих ошибок. Рассказ ветерана Вьетнама Тима О’Брайена о его чувствах после боевого ранения иллюстрирует беспомощную, отчаянную ярость травмированного человека, которую он направляет на своего спасителя, стоит тому хоть на йоту отступить от своей роли:
«Меня разъедало желание мести. По вечерам я порой слишком много пил. Я вспоминал, как меня подстрелили, как я кричал, зовя санитаров, а потом ждал, и ждал, и ждал, разок потерял сознание, потом пришел в себя и снова кричал; как этот крик, казалось, порождал новую боль; вспоминал свою жуткую вонь, вонь пота и страха, и неловкие пальцы Бобби Йоргенсона, когда у него наконец дошли до меня руки. Я вспоминал все это, перебирал во всех подробностях… Мне хотелось заорать: “Это шок, придурок, я умираю!” – но я мог только скулить и выть. Я вспоминал это, и госпиталь, и медсестер. Я даже вспоминал свою ярость. Но больше не чувствовал ее. Единственное, что я теперь чувствовал, – это холод где-то глубоко в груди. Пункт первый: тот парень едва не угробил меня. Пункт второй: это не должно сойти ему с рук»
[458].
Это свидетельство говорит не только о беспомощной ярости человека, испытывающего страх смерти, но и об ошибочном переносе этой ярости с истинного виновника на того, кто пытается помочь. В восприятии солдата его чуть не убил санитар, а не вражеский солдат. Его ярость еще более усиливается чувством унижения и стыда. Хотя он отчаянно нуждается в помощи, ему до смерти стыдно, что его видят в таком жалком физическом состоянии. Пока его раны заживают в госпитале, он обдумывает план мести – не врагу, а неумелому спасителю. Многие травмированные люди ощущают похожую злобу на специалистов, которые пытаются помочь им, и лелеют похожие фантазии о мести. В этих фантазиях они мечтают ввергнуть терапевта, вызывающего чувства разочарования и зависти, в то же невыносимое состояние ужаса, беспомощности и стыда, от которого страдают сами.
Хотя травмированный пациент ощущает отчаянную потребность положиться на честность и компетентность терапевта, он не может этого сделать, поскольку его способность к доверию подорвана травмирующим опытом. В то время как в других терапевтических отношениях некоторая степень доверия может подразумеваться с самого начала, в терапии с людьми, пережившими или переживающими травмирующий опыт, никаких гарантий этого изначального условия нет
[459]. Пациент вступает в терапевтические отношения, будучи легкой добычей для всевозможных подозрений и сомнений.
