Таким образом, вырастая, ребенок, бывший некогда жертвой насилия, кажется, обречен снова переживать опыт травмы не только в воспоминаниях, но и в повседневной жизни. Вот размышления одной из выживших о непрекращающемся насилии в своей жизни:
«Оно почти что становится самоисполняющимся пророчеством: ты начинаешь ожидать насилия, приравнивать его к любви с малых лет. Меня насиловали шесть раз, когда я убегала из дома, ездила автостопом или напивалась. Словно все складывалось для того, чтобы я стала легкой добычей. Это было удручающе. Самое удивительное, поначалу я была уверена, что [насильники] меня убьют. Ведь если они оставят мне жизнь, то как им удастся выйти сухими из воды? Но потом до меня дошло, что им не о чем было беспокоиться: никто не станет ничего делать, потому что я “сама напросилась”»
[368].
Неоспоримый феномен повторяющейся виктимизации требует большой осторожности в интерпретации. Слишком долго позиция психиатрии отражала примитивное мнение, что жертвы «напрашиваются» на насилие. Более ранние концепции мазохизма и сравнительно недавние формулировки зависимости от травмы подразумевают, что пострадавшие стремятся к повторению насилия и получают от него удовлетворение. Такое понимание мало связано с истиной. Некоторые выжившие действительно говорят о сексуальном возбуждении или удовольствии в ситуациях насилия; в этих случаях первые эпизоды насилия могут откровенно эротизироваться и компульсивно воспроизводиться. Однако даже тогда существует четкое различие между желанными и нежеланными аспектами этого опыта. Как объясняет одна из выживших:
«Мне нравится физическое насилие в отношении меня, если я плачу за это. Это кайф. Но мне нравится контролировать ситуацию. У меня был такой период, когда я, напиваясь, шла в бар, выбирала самого грязного, самого запущенного мужчину, какого могла найти, и занималась с ним сексом. Я унижала себя. Больше я так не делаю»
[369].
Никто не стремится к повторяющемуся насилию, но многие пострадавшие пассивно переживают его как страшный, но неминуемый рок и принимают как неизбежную плату за отношения. Многие имеют настолько глубокие изъяны в системе самозащиты, что почти не способны представить себя в ситуации, когда у них есть свобода действий или выбора. Идея отказа в ответ на эмоциональные требования родителя, супруга, любовника или лица, облеченного властью, может быть практически невообразимой для них. Поэтому нередко можно встретить людей, бывших жертв, которые продолжают преданно удовлетворять желания и потребности тех, кто некогда применял к ним насилие, и допускать серьезные посягательства, не устанавливая никаких границ или пределов. Повзрослев, пострадавшие могут ухаживать за своими абьюзерами, защищать их и даже в крайних случаях продолжать подчиняться их сексуальным требованиям. Одна жертва инцеста рассказывает, как заботилась о своем насильнике, даже став взрослой:
«Потом моего отца поймали. Он изнасиловал дочь своей любовницы, и та женщина подала на него в суд. Когда она его выгнала, ему некуда было пойти, поэтому я взяла его к себе. Я молилась о том, чтобы он не сел в тюрьму»
[370].
Прочно усвоенный диссоциативный стиль адаптации к ситуациям угрозы жизни и здоровью также может приводить выживших к игнорированию или недооценке социальных сигналов, которые в норме предупредили бы их об опасности.
Предупреждение о триггире
СЕКСУАЛЬНОЕ НАСИЛИЕ
Одна женщина, пережившая насилие в детстве, рассказывает, как, став взрослой, неоднократно оказывалась в опасных ситуациях, где была особенно уязвима: «Я не то чтобы знала, но кое-что понимала. Я находила этих зрелых, отеческого вида мужчин, и мне сразу же становилось все ясно… Однажды я связалась с пожилым мужчиной в дешевом отеле, где тогда жила. Там обитали только проститутки, алкоголики и я. Я прибиралась у него в комнате и со временем полюбила его. Однажды [когда я пришла] он лежал в постели. Он сказал, мол, врач хочет, чтобы он перестал встречаться с проститутками, и не могла бы я выручить его и удовлетворить рукой. Я не знала, о чем он говорит, но он показал мне. Я это сделала. Потом почувствовала себя виноватой. Злиться я начала лишь намного позже»
[371].
Пережившие насилие в детстве намного чаще оказываются виктимизированы или причиняют ущерб себе, чем виктимизируют других людей. В сущности, даже удивительно, что бывшие жертвы насилия нечасто сами становятся абьюзерами. Наверное, в силу глубоко укоренившейся ненависти к себе бывшие жертвы насилия наиболее предрасположены к тому, чтобы направлять свою агрессию на самих себя. В то время как попытки самоубийства и самоповреждение прочно коррелируют с насилием в детстве, связь между насилием в детстве и антисоциальным поведением, когда человек становится взрослым, сравнительно слаба
[372]. Исследование с участием более 900 психиатрических пациентов показало, что, хотя суицидальность имеет крепкую связь с историей насилия в детстве, склонность к убийству такой связи не имеет
[373].
Хотя большинство жертв не становятся сами совершающими насилие преступниками, с немногими это все же происходит. Травма, по-видимому, усиливает обычные гендерные стереотипы: мужчины с историей насилия в детстве чаще вымещают свою агрессию на других, в то время как женщины чаще становятся жертвами или вредят себе
[374]. Общественный опрос 200 молодых мужчин обнаружил, что те, кто подвергался физическому насилию в детстве, чаще других угрожали расправой, дрались и занимались противозаконной деятельностью
[375].
Небольшая часть переживших насилие (обычно мужчины) примеряют на себя роль насильника и буквально воссоздают свой детский опыт. Неизвестно, насколько велик процент пострадавших, следующих по этому пути, но приблизительную оценку можно установить по результатам повторного исследования лиц, подвергшихся в детстве сексуальной эксплуатации.
Около 20 % из них защищали преступника, преуменьшали или оправдывали эксплуатацию и занимали антисоциальную позицию
[376]. Один из переживших жестокое обращение в детстве рассказывает, как проявлял агрессию в отношении других:
