«Я наполнена черной слизью. Если я открою рот, она выльется наружу. Я думаю о себе как о сточной канаве, в которой плодятся змеи»
[352].
Развивая загрязненную, стигматизированную идентичность, ребенок-жертва принимает в себя зло своего мучителя и, таким образом, сохраняет первичную привязанность к родителям. Поскольку внутреннее чувство скверны сохраняет отношения, человек не готов отказаться от него даже после того, как насилие прекратилось; напротив, оно становится постоянной частью структуры личности ребенка. Работникам соцзащиты, которые вмешиваются в выявленные случаи насилия, постоянно приходится уверять пострадавших детей, что они ни в чем не виноваты. Так и взрослые жертвы, спасшиеся от насилия, продолжают презирать, стыдить и винить себя, как делали мучившие их преступники. Глубокое чувство внутренней плохости становится ядром, вокруг которого формируется идентичность ребенка, подвергшегося насилию. К сожалению, этому изначально ошибочному выводу о собственной плохости удается сохраниться и во взрослой жизни.
Это злокачественное ощущение собственной плохости часто маскируется упорными попытками ребенка быть хорошим. В попытке задобрить абьюзера он нередко становится превосходным исполнителем. Он пытается делать все, что от него требуют. Он может сочувственно заботиться о родителях, брать на себя домашнее хозяйство, хорошо учиться, быть образцом социальной конформности. Он привносит во все эти задачи перфекционистское рвение, движимый отчаянной потребностью увидеть благосклонность в глазах родителей.
Во взрослой жизни эта преждевременно навязанная компетентность может способствовать достижению существенного профессионального успеха. Однако никакие достижения во внешнем мире он не ставит себе в заслугу, поскольку, как правило, расценивает свое продуктивное «я» как неискреннее и фальшивое. Напротив, одобрение других лишь подтверждает его убежденность в том, что никто не способен по-настоящему понять его и что, если бы его тайна и истинное «я» были разоблачены, его бы начали чураться и поносить.
Если ребенку, подвергнувшемуся насилию, удается обеспечить себе более позитивную идентичность, она часто сопряжена с крайностями самопожертвования. Такие дети иногда интерпретируют свою виктимизацию в рамках религиозной схемы божественного предназначения. Они принимают идентичность святого, избранного для мученичества, как способ сохранить чувство самоценности.
Элеонора Хилл, пережившая инцест, так описывает свою стереотипную роль девственницы, избранной в жертву, которая дарила ей идентичность и ощущение исключительности:
«В семейном мифе я была той, кто должна играть “красивую и сострадательную”. Той, кто была должна сдерживать [отца]. В первобытных племенах юных девственниц приносят в жертву свирепым мужским божествам. В семьях происходит то же самое»
[353].
Эти противоречивые идентичности, презренное и возвышенное «я» не способны прийти к интеграции. Ребенок, подвергшийся насилию, не может развить непротиворечивый образ «я» с умеренными достоинствами и терпимыми недостатками. В абьюзивной среде умеренность и терпимость – понятия неведомые. Наоборот, представления жертвы о себе остаются ригидными, преувеличенными и расщепленными. В самом крайнем случае эти отчаявшиеся саморепрезентации формируют очаг диссоциированных альтер-личностей.
Аналогичные сбои интеграции происходят во внутренних представлениях ребенка о других. В отчаянных попытках сохранить свою веру в родителей ребенок-жертва создает идеализированный образ как минимум одного из них. Иногда ребенок пытается сохранить узы с «невиновным» родителем. Он оправдывает или объясняет отсутствие родительской защиты, приписывая его своей собственной недостойности. Чаще ребенок идеализирует родителя-абьюзера и обрушивает свою ярость на «невиновного» родителя. Более того, ребенок может быть сильнее привязан к абьюзеру, демонстрирующему к нему извращенный интерес, чем к «невиновному» родителю, которого воспринимает как равнодушного. Абьюзер и сам может поддерживать эту идеализацию, насаждая ребенку и другим членам семьи свою собственную параноидальную или сопряженную с бредом величия систему убеждений. Хилл так описывает богоподобный образ своего насильника-отца, в который верила вся ее ближняя и дальняя родня:
«Выдающаяся личность, наш герой, обладатель таланта, интеллекта, харизмы. Наш гений. Все здесь считаются с его мнением. Никто не смеет ему перечить. Таков закон, изданный при его рождении. Никто не смеет его менять. Что бы он ни делал, он делает это на правах избранного, всеобщего любимца»
[354].
Однако такие возвеличенные образы родителей невозможно поддерживать постоянно. Они намеренно оставляют за кадром слишком многое. Реальный опыт жестокого или халатного обращения со стороны родителя не может сочетаться с этими идеализированными фрагментами представлений о нем. Таким образом, внутренние представления травмированного ребенка о главных заботящихся о нем людях, как и о себе, остаются противоречивыми и расщепленными. Он не способен сформировать внутренние репрезентации безопасного, последовательно заботящегося взрослого. Это, в свою очередь, мешает развитию нормальных способностей к эмоциональной саморегуляции. Фрагментарные, идеализированные образы, которые формирует ребенок, не могут его утешить. Они слишком скудны, слишком неполны, слишком сильно подвержены внезапной трансформации в образы ужаса.
В ходе нормального развития ребенок достигает уверенного чувства автономии, формируя внутренние представления о надежных и достойных доверия заботящихся взрослых – репрезентации, на которые можно мысленно опираться в моменты дистресса. Взрослые заключенные, например, активно опираются на эти интернализованные образы, чтобы сохранить свое чувство независимости. Но в условиях постоянного насилия эти внутренние репрезентации изначально не могут сформироваться; они неоднократно разрушаются травмирующим опытом. Неспособный развить внутреннее чувство безопасности, ребенок-жертва остается более зависимым, чем другие дети, от внешних источников утешения и успокоения. Неспособный развить безопасное чувство независимости, он продолжает отчаянно и неразборчиво искать того, на кого можно положиться. Результатом является парадокс, неоднократно наблюдавшийся у детей, ставших объектами насилия: они быстро привязываются к незнакомым людям, но при этом продолжают цепляться за тех самых родителей, которые плохо с ними обращаются.
Таким образом, в условиях хронического насилия в детстве фрагментация становится центральным принципом организации личности. Фрагментация сознания препятствует обычной интеграции знания, памяти, эмоциональных состояний и телесного опыта. Фрагментация во внутренних представлениях «я» препятствует интеграции идентичности. Фрагментация внутренних представлений о других препятствует развитию надежного чувства независимости внутри отношений.
