Заключенные, даже те, кто оказывает успешное сопротивление, понимают, что под крайним принуждением сломаться может любой. Они, как правило, различают две стадии этого процесса. Первая – когда жертва отказывается от своей внутренней автономии, мировоззрения, моральных принципов или связей с другими ради выживания. Происходит отключение чувств, мыслей, инициативы и механизмов оценки. Психиатр Генри Кристал, работающий с людьми, пережившими нацистский холокост, описывает это состояние как «роботизацию»
[289]. Заключенные, которые пережили это психологическое состояние, часто говорят, что их низвели до уровня нечеловеческой формы жизни. Вот свидетельство Лавлейс о достижении этого состояния деградации, когда ее принудили к занятиям проституцией и порнографией:
«Поначалу я была уверена, что бог поможет мне спастись, но потом моя вера пошатнулась. Я становилась все более боязливой, я боялась всего. Сама мысль о попытке побега меня ужасала. Я была унижена всеми возможными способами, лишена всякого достоинства, низведена до уровня сперва животного, а потом овоща. Сколько бы сил у меня ни было, они начали иссякать. Все они уходили на простое выживание: дожить до завтра – это уже была победа»
[290].
А вот описание столь же унизительного опыта Якобо Тимермана, аргентинского издателя и литератора, который был брошен в тюрьму и подвергнут пыткам как политический диссидент:
«Хотя я не способен передать масштабов этой боли, пожалуй, могу дать один совет тем, кого ждут пытки в будущем… За те полтора года, что я провел под домашним арестом, я много думал о том, как вел себя во время пыток и одиночного заключения. Я осознал, что инстинктивно развил в себе подход абсолютной пассивности… Я чувствовал, что становлюсь овощем, отбрасывая в сторону все оправданные эмоции и ощущения – страх, ненависть, жажду мести, – поскольку любые эмоции и ощущения означали пустую и бесполезную растрату энергии»
[291].
Это состояние психологической деградации обратимо. Жертвы часто рассказывают, как во время заключения у них чередовались периоды покорности и более активного сопротивления. Вторая, необратимая, стадия надлома личности достигается, когда жертва теряет волю к жизни. Это не то же самое, что склонность к суициду: люди в заключении постоянно живут с мыслями о суициде, и периодические попытки покончить с собой не противоречат общей решимости выжить. Тимерман, в сущности, описывает желание убить себя в этих экстремальных обстоятельствах как признак сопротивления и гордости. Желать убить себя, констатирует он, «значит ввести в свою повседневную жизнь нечто, способное посоперничать с творящимся вокруг насилием… Это как быть на равных со своими тюремщиками»
[292]. Позиция суицида активна, она сохраняет внутреннее чувство контроля. Как и в случае объявления голодовки, заключенный утверждает свое сопротивление готовностью покончить с жизнью.
Потеря воли к жизни, напротив, представляет собой заключительную стадию процесса, который Тимерман описывает как усвоение «позиции абсолютной пассивности». Люди, прошедшие через нацистские концентрационные лагеря, говорят об этом ровном фаталистическом состоянии, которое прозвали «музельманским»
[293]. Заключенные, достигшие этой точки деградации, больше не стремились найти пищу или согреться, не совершали попыток избежать побоев. Их считали живыми мертвецами
[294]. Пережившие экстремальные ситуации часто вспоминают некий поворотный момент, когда ощущали соблазн войти в это терминальное состояние, но делали выбор в пользу борьбы за жизнь. Херст описывает этот момент следующим образом:
«Я знала, что становлюсь все слабее и слабее в результате заключения. Но в этот раз меня охватило отчетливое ощущение, что я умираю. Существовал некий порог, точка невозврата, который я могла чувствовать, и ощущала, что я на грани. Мое тело было истощено, обессилено; я не смогла бы встать, даже если бы была вольна уйти… Я так устала, так устала! Единственное, чего мне хотелось, – спать. И я понимала, что это опасно, фатально, как для того, кто заблудился в арктических снегах, опустил голову, чтобы чуточку вздремнуть, и никогда больше не проснулся. Мой разум внезапно ожил и осознал все это. Я видела происходившее со мной, словно была где-то вне своего тела… Там, в камере, шел безмолвный бой, и мой разум победил. Добровольно, находясь в ясном и твердом уме, я решила, что не умру – только не с моего согласия! Я буду бороться всеми силами, чтобы выжить»
[295].
Синдром хронической травмы
У людей, подвергающихся длительной повторяющейся травме, развивается коварная, прогрессирующая форма посттравматического стрессового расстройства, которая вторгается в личность и разъедает ее. В то время как жертве единичной тяжелой травмы какое-то время после травмирующего события может казаться, что она «не в себе», жертва хронической травмы может чувствовать, что ее «я» изменилось необратимо, или вообще утратить связь с ощущением, что у нее есть какое-то «я».
Любой травмированный человек больше всего боится того, что момент ужаса вернется, а у жертв хронического насилия этот страх становится реальностью. Неудивительно, что повторение травмы усиливает все симптомы перевозбуждения нервной системы, характерные для ПТСР. Хронически травмированные люди постоянно сверхбдительны, тревожны и взволнованы. Психиатр Элейн Гилберман так описывает состояние постоянного страха, в котором живут женщины, подвергавшиеся домашнему насилию:
«События, хотя бы отдаленно связанные с насилием, – сирены, гром, грохот захлопнувшейся двери – вызывали сильный страх. Присутствовало постоянное предчувствие неминуемого рока, чего-то ужасного, что вот-вот случится. Любой символический или реальный признак потенциальной опасности приводил к усиленной активности, волнению, нервному расхаживанию, крикам и плачу. Женщины ни на миг не теряли бдительности, были не способны расслабиться или уснуть. Всех их мучили кошмарные сны с явными темами насилия и опасности»
[296].
Люди с хронической травмой забывают о базовом состоянии физического покоя или комфорта. Со временем им начинает казаться, что само их тело ополчилось против них. Они начинают жаловаться не только на бессонницу и возбуждение, но и на разнообразные соматические симптомы. Головные боли, расстройства желудочно-кишечного тракта, боли в брюшной полости, спине или области таза – явления крайне распространенные. Пострадавшие от длительной травмы могут жаловаться на тремор, ощущение удушья или учащенное сердцебиение. При изучении переживших холокост психосоматические реакции наблюдались практически у всех
[297].
