Суждения окружающих имеют огромную важность для восстановления чувства связи с самыми близкими людьми и у ветеранов. Ветеран изолирован от общества не только картинами ужасов, которым был сам свидетелем и творцом, но и своим особым статусом адепта культа войны. Ему представляется, что ни один мирный житель (и уж точно не женщина или ребенок) не способен понять его противостояния со злом и смертью. Он смотрит на гражданское лицо, одновременно идеализируя и презирая его: это лицо одновременно невинно и невежественно. Себя же, напротив, ветеран видит существом одновременно высшим и низшим. Он нарушил запрет на убийство. На нем метка Каина. Вот как ветеран Вьетнама описывает это ощущение «загрязненности»:
«Этот городок не умел разговаривать и не желал слушать. “Что бы вы хотели узнать о войне?” – могли бы спросить они, но были способны лишь моргать и пожимать плечами. У них не было воспоминаний, а потому не было и чувства вины. Налоги уплачивались, голоса подсчитывались, чиновники делали свое дело расторопно и учтиво. Это был оживленный, учтивый городок. Они тут дерьма не нюхали и нюхать не желали. [Ветеран] сел поудобнее и задумался, что бы такое сказать на эту тему. Он-то дерьма повидал. Он-то в нем хорошо разбирался. Особенно в запахе, но и в многочисленных разновидностях текстуры и вкуса тоже. Когда-нибудь он выступит с лекцией на эту тему. Наденет костюм с галстуком, выйдет на сцену “Киваниса” и расскажет этим говнюкам обо всех замечательных видах дерьма, которые он так хорошо знает. Может, даже раздаст образцы на пробу»
[238].
Слишком часто гражданские смотрят на ветеранов как на нелюдимых одиночек, идеализируют или, наоборот, принижают их воинскую службу, не стремясь поинтересоваться, что она за собой повлекла. Социальная поддержка для рассказывания историй о войне – в той мере, в какой она вообще существует, – обычно ограничивается средой самих ветеранов. Поделиться рассказами о войне можно только с мужчинами определенной эпохи, свидетелями той же войны, не затрагивая более широкие группы, включающие в себя представителей обоих полов и разных поколений. Таким образом, фиксация на травме – ощущение момента, застывшего во времени, – может поддерживаться традициями общества, способствующими сегрегации воинов
[239].
Пережившие изнасилование, пусть и по иным причинам, проходят через такие же трудности, сталкиваясь с суждением общества. Их тоже могут считать загрязненными. На пострадавшую то и дело бросают косые осуждающие взгляды, и самые близкие люди не исключение. Мужья, любовники, родственники и друзья – у всех них есть предвзятые представления о том, в чем состоит сущность изнасилования и как на него должны реагировать жертвы. Проблема сомнений становится центральной для многих выживших, поскольку между их реальным опытом и общепринятыми убеждениями, касающимися изнасилования, – гигантская пропасть. Возвращающихся с фронта ветеранов могут расстраивать наивные и нереалистичные представления их родственников о войне, но хотя бы никто не сомневается в том, что они действительно были на войне. Жертвы изнасилования на подобное рассчитывать в основном не могут. Многие действия, которые женщины переживают как ужасающее насилие, не рассматриваются как таковое даже самыми близкими людьми. Поэтому пережившие сексуальное насилие оказываются в ситуации, где они должны сделать выбор между выражением собственной точки зрения и сохранением связей с другими. В таких обстоятельствах многим бывает трудно даже дать название своему опыту
[240]. Первый этап осознания – просто назвать изнасилование его истинным именем
[241].
Общепринятые общественные договоренности и основанные на них установки не только не признают большинство изнасилований преступлениями, но и выдают их за сексуальные отношения по согласию, за которые несет ответственность жертва. Так женщины обнаруживают ужасающий разрыв между своим опытом и социально конструируемой реальностью
[242]. Они узнают, что при изнасиловании их не только подвергают насилию, но и лишают чести. К ним относятся с большим презрением, чем к побежденным солдатам, поскольку никто не признает, что они проиграли в неравном бою. Наоборот, их винят в том, что они предали собственные моральные стандарты и сами способствовали своему поражению. Одна из жертв изнасилования рассказывает, как ее критиковали и обвиняли:
«Это было просто ужасно, [моя мать] не верила, что меня изнасиловали! Она была убеждена, что я сама напросилась… [Мои родители] настолько сильно промыли мне мозги насчет того, что меня никто не насиловал, что я и сама начала в этом сомневаться. А может, я сама этого хотела? Ведь говорят же, что женщину невозможно изнасиловать, если она того не хочет»
[243]. Напротив, поддержка близких может избавить пострадавшую от ощущений стыда, стигмы и загрязненности. Другая пережившая изнасилование девушка, которой повезло с близкими больше, рассказывает, как ее утешал друг: «Я сказала: “Мне четырнадцать лет, и я больше не девственница”. Он ответил: “Это не имеет никакого отношения к девственности. Когда-нибудь ты влюбишься и займешься любовью – и вот тогда-то ты ее лишишься. А не в процессе того, что произошло (слова «изнасилование» он не произнес). Случившееся не имеет с этим ничего общего”»
[244].
Помимо проблем чувства стыда и сомнений, перед травмированными людьми стоит еще одна трудная задача: прийти к справедливой и разумной оценке своего поведения, найдя баланс между ошибочным чувством вины и отрицанием всякой моральной ответственности. Чтобы разобраться с чувством вины, выжившим необходима помощь людей, готовых признать, что травмирующее событие имело место, придержать свою точку зрения и просто быть свидетелями их рассказа. Когда кто-то способен выслушать, не обвиняя, переживший травму человек может принять, что не смог соответствовать идеализированным стандартам действий в экстремальных ситуациях. В конечном счете он придет к реалистичной оценке своего поведения и справедливому суждению о том, кто и какую несет ответственность.
