Хотя она предоставляет средства для осуществления психологического побега в момент, когда никакой другой побег невозможен, быть может, это временное облегечение страданий от ужаса в итоге обходится слишком дорого.
Дальнейшие доказательства патогенной роли диссоциации пришли из масштабного клинического и социологического исследования травмированных людей, проведенного специальным подразделением Американской психиатрической ассоциации. В ходе этого исследования выяснилось, что люди, сообщавшие о наличии у себя диссоциативных симптомов, с большой вероятностью развивали и стойкие соматические симптомы, для которых невозможно было найти физических причин. Они также часто прибегали к самоповреждению
[645]. Результаты этих исследований подкрепляют возникшую сто лет назад идею о том, что травмированный человек воспроизводит в своем теле моменты ужаса, которые не может описать словами. Похоже, диссоциация является механизмом, с помощью которого сильные сенсорные и эмоциональные ощущения отключаются от социальной сферы языка и памяти, тем внутренним механизмом, который заставляет молчать напуганных людей
[646].
Лабораторные исследования уже начали раскрывать нейробиологию диссоциации. Например, один изящный эксперимент продемонстрировал, что сходное психологическое состояние можно вызвать у обычных испытуемых фармакологическими методами. Это было достигнуто путем приема участниками иссследования кетамина
[647] – препарата, который противодействует активности нейротрансмиттера глутамата в центральной нервной системе. В отличие от травмированных людей участники эксперимента не сообщали ни о каком субъективном переживании страха. Однако они ощущали характерные диссоциативные изменения внимания, восприятия и памяти, включая нечувствительность к боли, субъективное ощущение замедления времени, деперсонализацию, дереализацию и амнезию
[648]. Считается, что действие кетамина заключается в подавлении активности крупных нейронов в коре головного мозга. Эти нейроны формируют сложную сеть ассоциативных путей, связывая области мозга, вовлеченные в работу памяти, речи, абстрактного мышления и социальной коммуникации. Временная деактивация этих путей в ходе эксперимента воспроизводит диссоциативное состояние.
Таким образом, диссоциация – описательный термин, выведенный исключительно из клинического наблюдения, – может оказаться точным названием и для нейробиологического феномена. Требуются дальнейшие исследования, чтобы выяснить, запускает ли сильный страх сходный механизм для инактивации кортикальных ассоциативных путей в головном мозге. Предварительные результаты исследований, включающих сканирование мозга пациентов с ПТСР с использованием позитронной эмиссионной томографии, указывают, что во время флешбэков специфические области мозга, связанные с речью и коммуникацией, действительно могут инактивироваться
[649].
По мере того как продолжают накапливаться доказательства первостепенной роли диссоциации в травматических стрессовых расстройствах, также становится очевидно, что диссоциация предоставляет возможность заглянуть в сознание, память, а также пролить свет на связи между телом и умом. Поэтому посттравматические и диссоциативные феномены начинают привлекать внимание нового поколения исследователей-теоретиков, чей интерес вырастает не из прямого взаимодействия с людьми, пережившими травмирующий опыт, а скорее продиктован более абстрактным научным любопытством. Это достижение – долгожданный признак того, что исследования травматического стресса приобретают легитимный статус внутри общепризнанных направлений научных изысканий.
Однако легитимность может быть и даром, и проклятием. Следующему поколению, возможно, будет недоставать интеллектуального и социального вызова, который вдохновлял многих ранних исследователей. В этой новой, более традиционной фазе научного интереса есть некоторый повод для опасения, что интегративные концепции и контекстуальное понимание психологической травмы могут быть утрачены как раз тогда, когда приобретается более точное и конкретное знание. Сама важность недавних биологических открытий, связанных с ПТСР, может привести к суженному, преимущественно биологическому фокусу исследований. Поскольку сфера изучения травматического стресса «взрослеет», новому поколению исследователей придется заново открывать важнейшую взаимосвязь биологических, психологических, социальных и политических измерений травмы.
Необходимо также особо позаботиться о том, чтобы избежать воспроизведения паттерна эксплуататорских отношений внутри самого исследования. Люди, пережившие ужасные события, часто добровольно вызываются принять участие в экспериментах в надежде, что этим вкладом смогут помочь другим и придать смысл и достоинство своим страданиям. Отношения между выжившими и исследователем подвержены тому же дисбалансу власти и тому же заражению эмоциями, что и любые другие отношения. Первые исследователи часто развивали крепкие личные связи и политическую солидарность с пережившими травму, рассматривая их скорее как партнеров в общем деле, чем как объекты для изучения. В научном сообществе распространено мнение, что непредвзятое наблюдение требует отстраненной обезличенной позиции, поэтому поддерживать такого рода близкие взаимные отношения в контексте научной культуры может оказаться непросто. Однако без таких отношений возможность подлинного понимания неизбежно утрачивается.
Рабочие отношения сотрудничества с людьми, пережившими травму, также остаются краеугольным камнем лечения ПТСР. Принцип восстановления человеческого контакта и агентности
[650] остается центральным для процесса восстановления, и никакие технические терапевтические нововведения, скорее всего, его не заменят. В то же время, поскольку накопились свидетельства устойчивых биологических изменений при ПТСР, все больше внимания уделяется поискам специфического лечения, которое могло бы смягчить эти эффекты.
