Зима 1942–1943 года теплее предыдущей, но морозы все же случаются, и ледяной дождь налетает, и метель. Лин мучается от «зимних ног»: на пальцах у нее появляются красно-синие зудящие болячки. Помогает от этого средство почти средневековое: каждое утро держать ноги в тазике с собственной свежей мочой – поначалу она теплая, но быстро остывает. Если не считать этой неприятности, – пока польские евреи сражаются в Варшавском гетто против окончательной ликвидации, а немецкая армия терпит поражение под Сталинградом, – в Дордрехте все вполне спокойно. Еды хватает, хотя она уже не так разнообразна, и Лин совсем не думает о войне.
Для нее все идет как обычно. В сущности, все постепенно налаживается. Лин просто часть семьи. Когда на канавах и прудах трескается тонкий ледок, они вместе с Кесом отправляются за лягушачьей икрой и доверху набирают большие банки студенистой жижей с черными точками. Чем ближе весна, тем чаще ездят в Стрейен и смотрят, как там пашут и сеют. Ничто не нарушает повседневной жизни на Билдердейкстрат: друзья все так же приходят на ужин, все так же продолжаются уличные игры, тетушка по-прежнему окружает всех теплотой и решительной заботой. Лин и Кес – как сестра и брат: в каникулы они целыми днями бегают вместе, затевая разные проказы. Ей легко дается учеба, она сдружилась с другими ребятами, и чем длиннее дни, тем дольше Лин бывает на улице, играя на солнце.
Как-то весенним днем 1943 года Лин гуляет на заднем дворе с малышкой Марианной – та уже уверенно держится на ногах. Они играют в догонялки, Лин водит. Чем ближе она к убегающей малышке, тем отчаяннее та удирает, пока наконец не замирает от восторга и страха, захлебываясь смехом. Лин, покачиваясь на ходу, относит Марианну в «плен», потом отпускает, и та снова бежит, а Лин снова ловит ее. Тетушка хлопочет в кухне, дверь открыта, и видно, как она режет лук и отправляет его шипеть на большой сковороде. Вдруг раздается звонок в дверь – это необычно, и, поскольку тетушка занята, Лин поспешно посылают посмотреть, кто там. Она пробегает через двор, кухню и коридор к парадной двери. Ярко освещенная кухня, где громко скворчит лук, остается позади.
В маленькое застекленное оконце Лин видит на крыльце какую-то фигуру и открывает дверь. Перед ней двое в полицейской форме – внушительные, грозные. Она даже не успевает рассмотреть их лица, а полицейские уже врываются в дом. Лин не знает, что это Харри Эверс и Арье ден Брейен. Они тяжело топают по коридору, потом в кухне что-то громко разбивается.
Лин тотчас застывает.
Миг – и рядом с ней оказывается тетушка. Она присаживается на корточки и пинком подталкивает к Лин пару старых ботинок из-под вешалки, возможно дядиных.
– Обувайся – и бегом к госпоже де Брёйне. И не возвращайся!
Так Лин вдруг оказывается на улице. Она бежит, но ботинки велики, и девочка спотыкается. Билдердейкстрат вдруг превращается в совсем другое место – нет, то же самое, только время как будто замедляется. Дом госпожи де Брёйне – на противоположной стороне улицы, но Лин кажется, что она добирается до него целую вечность, хотя и спешит изо всех сил. Она звонит и ждет, пристально глядя на дверную ручку и не оборачиваясь. Если бы мама подарила ей часики, как собиралась, то стрелки на них сейчас застыли бы.
Кажется, проходит целый час, пока госпожа де Брёйне наконец не отпирает. Один взгляд, одно слово, которое успевает пролепетать Лин, – и девочку рывком втаскивают внутрь, а дверь за ней захлопывается. На какое-то мгновение они замирают в тишине. В конце коридора – лестница, госпожа де Брёйне уставилась на нее. Лин понимает: фау Бёйне, с которой они так хорошо знакомы, не знает, что делать, хотя она взрослая и должна отвечать за маленьких. Фау Бёйне вдруг стареет прямо на глазах. Потом встряхивается, расправляет плечи, очень бережно берет Лин за руку и ведет в парадную гостиную.
– Побудь тут, солнышко. – Голос у нее дрожит, как у старушки.
Замок защелкивается, за дверью быстро удаляются шаги. Лин остается одна посреди гостиной. Тут темно и прохладно, белые занавески почти полностью задернуты. Эта сторона улицы погружена в тень, но напротив дом номер десять все еще залит солнцем: его немножко видно сквозь щель между занавесками, и вот Лин стоит в полутьме и смотрит на дом, из которого только что убежала. На крыльцо выходит один из полицейских, прикладывает руку к глазам, прикрывшись от яркого солнца, быстро окидывает взглядом улицу. Лин не шевелится, и, что удивительно, ей не страшно. Она долго стоит неподвижно, наблюдая, как полицейские входят и выходят, но в конце концов садится на диван и рассматривает фотографии на стене, плохо различимые в полумраке, и прислушивается к тиканью часов.
Парадная гостиная – перевалочный пункт: Лин уже сидела в такой полгода назад, когда госпожа Херома только-только привезла ее в Дордрехт. И в конце концов именно госпожа Херома придет за Лин, чтобы переправить ее в другое место. Лин будут и дальше передавать по новым адресам, новым людям. Но годы спустя она будет считать настоящим убежищем лишь дом номер десять по Билдердейкстрат – дом Янс и Хенка ван Эс.
8
Я всегда знал, что во время нацистской оккупации Нидерландов мои бабушка и дедушка укрывали еврейских детей. И много лет собирался разузнать об этом подробнее, но до декабря 2014 года так и не собрал никаких подробностей о событиях того времени. В семье у нас ничего не рассказывали. Мне представлялись какие-то бледные лица, выглядывающие из подпола, – картинка казалась скорее мультяшной, чем настоящей.
Дедушка умер, когда мне было семь, и, хотя моя бабушка Янс до самой своей смерти (когда мне исполнилось двадцать) много для меня значила, о войне мы с ней почти не разговаривали. Когда я ее расспрашивал, она обычно отвечала: «Мы не были храбрецами, но, если к тебе кто-то стучится за помощью, выбора нет». И конец истории, так что прошлое снова отступало и словно мертвело – ведь его не воскрешали в разговорах.
А потом, в ноябре 2014 года, скончался мой дядя Кес. Он был старшим в семье – папа любил его и восхищался им, своим большим братом. В последнее время я общался разве что с его внуком, поэтому для меня Кес и так уже был персонажем минувших времен. Но его смерть что-то пробудила во мне. Уходило поколение, истории, связанные с ним, тускнели и забывались. Если я собираюсь что-то предпринять, пока эти люди и их воспоминания не исчезли навсегда, пора действовать.
Не помню точно, в какой именно момент я принял решение, но однажды воскресным вечером, за мытьем посуды, я задал вопрос, который в конечном итоге изменил мою жизнь. Мама, как часто бывало по воскресеньям, когда отец уезжал, пришла к нам на ужин. Я счищал остатки еды с тарелок в бак для компоста, прихлебывал чай – и вот спросил про Лин.
Лин. Это имя я помнил с детства: еврейская девочка, которую бабушка и дедушка приютили во время войны. И после войны она жила у них. Но я с ней не встречался – знал лишь о какой-то давней ссоре и о письме, которое бабушка написала много лет назад, после которого связь с Лин оборвалась. С тех пор у нас в семье о ней никогда не упоминали, но, насколько я знал, она была еще жива и, вопреки желанию бабушки, мама поддерживала с ней отношения.
