Любительский фильм, снятый Джоном Лонгйиром
[134], когда он был аспирантом в Гарварде и готовил диссертацию по керамике Копана, показывает молодую и прекрасно выглядящую Таню, которая попивает пиво из бутылки, так что, должно быть, она все-таки адаптировалась к непривычному режиму лагеря.
После Копана Таня отправилась в Чичен-Ицу и на памятники региона Пуук в Юкатане, готовя чертежи для своих художественных реконструкций (все они появятся в ее «Альбоме архитектуры майя» в 1946 году [5]). «Док» Киддер все яснее понимал, что эта женщина гораздо больше, чем просто художник, поэтому в 1943 году назначил ее штатным археологом на полную ставку.
Со школьных времен все, кто знал Таню, соглашались, что у нее был экстраординарный, необычный ум. Она была отличной рисовальщицей и прекрасным художником с проницательным и восприимчивым глазом, но ее отличали также склонность к науке и способность к логическому анализу. Воспитание в семье ученых, безусловно, еще больше отточило ее научные таланты. Когда она принималась за какую-то проблему (а она была одиночкой, обычно работавшей в добровольной самоизоляции), ее ум работал, как машина.
В отличие от многих русских эмигрантов Таня была убежденным рационалистом и атеистом. Она была яростной спорщицей и, возможно, намеренно заняла крайнюю позицию по отношению к религии. Я помню, как она пыталась убедить меня, что не следует даже слушать мессу си минор Баха, потому что это церковная музыка! Как бы то ни было, такое мышление предрасполагало ее к поиску рационального объяснения во всех областях знания, даже в искусстве и письме майя, и это уводило ее от полумистического мумбо-юмбо, которое так зачаровывало Эрика Томпсона. С другой стороны, она совершенно не интересовалась иконографией искусства майя и зашла так далеко, что вообще отрицала существование каких-либо богов у классических майя. Здесь Эрик был на верном пути, а Таня – нет.
Склонность Тани к строгому формальному анализу нашла воплощение в исследовании почти четырехсот монументов майя классического периода, в результате чего был разработан метод стилистического датирования каждого памятника с точностью в 20–30 лет. Танина монография 1950 года «Исследование классической скульптуры майя» [6] позволила специалистам сравнить ее стилистические датировки с календарными датами майя, но Таня пошла дальше и предложила эволюционную картину изменений в рельефной скульптуре с древнейших времен до эпохи коллапса. Методология, разработанная Таней, выдвинула ее на передний край майянистики, дала ей беспрецедентное понимание всего корпуса монументального искусства майя и с неизбежностью побудила задать вопросы, которые, когда на них наконец ответили, перевернули весь мир майянистики с головы на ноги.
Мое обучение в Гарварде закончилось в 1950 году, но я прогулял выпускной, пропустив речь госсекретаря Дина Ачесона, предложившего советским лидерам придерживаться политики «живи и дай жить другим», – на следующий день началась корейская война.
С чувством некоторого стыда я вернулся в Гарвард, чтобы получить степень доктора философии, которая была присуждена мне в июне 1959 года. После защиты, имея массу свободного времени, я решил побродить по музею Пибоди и повидать Таню. Я нашел ее на обычном месте – за столом в комнате для курения в подвале музея: она была заядлой курильщицей с шестнадцати лет.
Таня, всегда немного нервная, на этот раз была необычайно взволнована и поделилась со мной своим открытием: она обнаружила, как она выразилась, «особый шаблон дат» в надписях ее старого памятника Пьедрас-Неграс. Перед Таней на столе лежала диаграмма, в которой она свела все даты с многочисленных стел этого города. Опираясь на диаграмму, Таня объяснила мне, что означает этот шаблон: содержанием текстов на памятниках майя была история, простая и понятная, а вовсе не астрономия, религия, пророчества и т. д. Фигуры на стелах и притолоках разрушенных майяских городов были смертными мужчинами и женщинами, а не богами и даже не жрецами.
Меня словно громом поразило. Одним ударом эта необыкновенная женщина разрубила гордиев узел эпиграфики майя и открыла мир династического соперничества, царских браков, захвата пленников и других деяний элиты, что всегда было в центре внимания государств всего мира с глубокой древности. Майя стали человеческими существами из плоти и крови.
Таня сказала мне, что отправила статью о своем открытии в журнал «American Antiquity», и, когда эта статья, озаглавленная «Историческое значение шаблона дат в Пьедрас-Неграсе, Гватемала», вышла в следующем году [7], вся область исследований майя пережила настоящую революцию. Мы вступили в эру Проскуряковой.
О том, как работал ее мозг, наглядно свидетельствует статья, опубликованная ею через год в журнале музея университета Пенсильвании «Expedition» [8] по предложению старого Таниного друга и ярого ее сторонника Саттертуэйта. Написанная для широкой аудитории, статья представляет собой замечательный пример логического изложения, объясняющего всю последовательность шагов, которые привели Проскурякову к ее знаменательному открытию.
Все началось, как сообщает Таня, в 1943 году, когда Томпсон исправил датировку стелы 14 из Пьедрас-Неграса с 800 года, как полагал Морли, на 761 год. Эрик описал ее как одну стелу из группы, изображающей «богов, сидящих в нишах, образованных телами небесных драконов», и отметил, что предложенное исправление сделало стелу 14 первой в ряду монументов перед храмом О-13.
Спустя несколько лет Таня заметила не только то, что стела 33 содержала похожую сцену (но без ниши), но и что все монументы этого типа были первыми, которые воздвигались поочередно в ряд перед конкретной пирамидой. Позднее через каждый хотун (интервал в пять тунов, или чуть менее пяти лет) в этом же ряду устанавливался монумент с другим мотивом, и так до тех пор, пока рядом с другим храмом не начиналась установка еще одного подобного ряда. Короче говоря, существовали различные серии монументов, и каждая серия начиналась со стелы, изображающей фигуру в нише.
В то время Таня считала, что стелы с нишами изображают освящение нового храма (точка зрения, скорее, в стиле Томпсона): лестница с отпечатками ног, ведущими наверх к нише, призвана символизировать подъем на небеса принесенного в жертву, чье тело иногда изображено у подножия лестницы. Затем она начала искать в надписях на этих стелах особое иероглифическое выражение, которое могло бы обозначать человеческую жертву.
«То, что я обнаружила, – вспоминала Таня, – положило начало совершенно новому ходу мыслей и привело к неожиданным выводам». И вот что она нашла.
1) На каждой стеле с нишей была дата, предшествующая дате ее возведения (последняя всегда соответствовала концу хотуна, или пятилетия), а за этой более ранней датой всегда сразу же шел знак, который Томпсон условно обозначил как «иероглиф зубной боли», поскольку он состоит из головы с перевязанной челюстью (или из «лунного знака», тоже перевязанного).
