Возможно, Швеция и была открыта для нового направления исследований, но безусловно не Германия, родина Фёрстеманна, Зелера и Шелльхаса. В 1956 году на Международном конгрессе американистов молодой немецкий эпиграфист Томас Бартель, который был шифровальщиком вермахта во время войны, принял эстафету от Томпсона, правда, без полемики в стиле холодной войны [5]. На этой встрече присутствовал и Кнорозов, которому удалось войти в окружение основателя сибирской археологической школы академика Окладникова и выступить с докладом на английском языке в той же секции, что и Бартель. К этому времени у противников кнорозовской методологии было гораздо больше возможностей для критики, поскольку Кнорозов в 1955 году выпустил более амбициозную работу, опубликованную на испанском языке. Его новые предложения включали большое количество в основном морфемных чтений, и я должен с некоторой горечью признать, что даже те из нас, кто симпатизировал его подходу, уже тогда почувствовали, что Юрий Валентинович отклонился от цели – или, по крайней мере, не привел аргументы столь же сильные, как в его фонетических прочтениях, основанных на «Сообщении…» Ланды.
Как бы то ни было, Бартель открыто заявил, что кембриджская (то есть Томпсон) и гамбургская (где Бартель тогда преподавал) школа смотрят на проблему Кнорозова одинаково скептически.
Карьера Бартеля любопытна. Его путь в дешифровке во многом шел параллельно кнорозовскому, но, в отличие от советского коллеги, Бартель оставил мало интеллектуальных наследников. Оба посвятили свою жизнь эпиграфике, оба пытались разгадать письменность майя, и оба сосредоточились на письменности ронго-ронго с отдаленного острова Пасхи. На мой взгляд, ошибкой Бартеля была его непоколебимая преданность антифонетической традиции своих немецких предшественников, – он специально подчеркивал, что его статья в Копенгагене была опубликована в пятидесятую годовщину смерти Фёрстеманна. Но, возможно, дело было просто в его нежелании видеть в письменности майя настоящую систему письма, подобную существовавшим в цивилизациях Старого Света. Опыт Кнорозова в сравнительных исследованиях, будь он марксистский или нет, дал русскому ученому основу, которой западным ученым не хватало.
Тридцать пять лет назад Мерида была тихой заводью Мексики, городом, состоящим в основном из одноэтажных белых домов, с толпами бронзовокожих женщин майя на улицах и рынках, одетых в ослепительно-белые уипили. Юкатекский майя все еще можно было услышать повсюду, и город имел заслуженную репутацию безопасной, безупречно чистой провинциальной столицы.
В марте 1955 года я женился на дочери известного генетика и русского изгнанника Феодосия Добржанского
[111]. Софи была бакалавром антропологии в Рэдклифф-колледже, а я – начинающим аспирантом в Гарварде. Мы встретились за лабораторным столом, наполняя человеческие черепа горчичным зерном, чтобы измерить его объем. На следующие рождественские праздники я предложил отвезти ее в область майя, которую она никогда не видела, и в конце декабря – начале января 1955–56 года [6] мы оказались в Мериде, которая стала базой для экскурсий по таким памятникам, как Ушмаль и Чичен-Ица.
Наша гостиница называлась «Монтехо». Это был совершенно старомодный отель в колониальном стиле. Мы с женой пришли в полный восторг, узнав, что его гостьей была знаменитая художница института Карнеги археолог Татьяна Проскурякова, стройная, нервная шатенка слегка за сорок. Я был знаком со многими сотрудниками института Карнеги, в том числе и с Эриком Томпсоном, потому что их штаб-квартира в Кембридже на Фрисби-Плэйс, 10 располагалась бок о бок с музеем Пибоди, где базировался департамент антропологии Гарварда, поэтому Таня была, можно сказать, старой знакомой.
Таня интересовалась письменностью майя, но всегда подчинялась мнению Эрика, как и остальная часть сотрудников Карнеги, – ее эпохальные открытия об историческом содержании надписей майя должны были увидеть свет только через пять лет. Кроме того, Таня была известна своей строптивостью, о которой ходили легенды. Если бы вы спросили: «Таня, разве сегодня не прекрасный день?» – Таня бы это опровергла, а через несколько минут прокомментировала, какая была хорошая погода. Учитывая эту ее черту и интерес к русским темам (как и мои тесть и теща, она тоже была изгнанницей), неудивительно, что ей была бы любопытна работа Юрия Кнорозова.
Одна из моих маний – коллекционирование книг о Мезоамерике. Эта болезнь началась в студенческие годы, но я о ней ни разу не пожалел. Бродя по разбросанным по Мериде книжным магазинам, случайно и плохо укомплектованным, мы наткнулись на одну из последних копий великого раннеколониального словаря юкатекского майя, изданного Мартинесом Эрнандесом, вместе с неряшливо напечатанной брошюркой [7], опубликованной в «Рабочей библиотеке», вероятно, легальным крылом тогдашней запрещенной Коммунистической партии Мексики. В то время как другие названия этой серии включали «Экономические проблемы социализма в СССР» И. В. Сталина и «Как быть хорошим коммунистом» Лю Шаоци, эта представляла собой неавторизованный испанский перевод основной части кнорозовской бомбы из «Советской этнографии» 1952 года.
Я перечитал ее несколько раз. Это имело смысл, это было первое разумное рассмотрение некалендарной части иероглифики майя, которое я читал. В свете того, что я знал о восточных письменностях (я только что провел два года на Тайване и в то время изучал японский язык в Гарварде с Эдвином Райшауэром
[112]), это имело еще больший смысл. Поскольку Софи говорила на английском и русском, мы решили, что работа Кнорозова достойна стать известной и в более широкой аудитории – в Соединенных Штатах и других странах.
Таня купила ту же брошюру, и, когда она закончила читать, мы поняли, что она глубоко заинтересована выводами Кнорозова. Но, полагаю, до смерти Томпсона она разрывалась между внутренней убежденностью, что Кнорозов может быть прав, и опасением перед неодобрением Эрика. «Может, у него что-то есть, но я просто не знаю», – была ее обычная реакция на работы Кнорозова.
Я гораздо меньше опасался столкнуться с Томпсоном, хотя был всего лишь молодым неофитом в майянистике, а Томпсон занимался этим десятилетиями. Годы строгой дисциплины в школах-интернатах Новой Англии воспитали во мне нежелание безропотно признавать чью-то власть, и я всегда соглашался с Томасом Джефферсоном, что «небольшое восстание время от времени – это хорошо». Как бы ни уважал я Эрика Томпсона за его безмерную эрудицию, я чувствовал, что в некоторых аспектах король-то голый. Одним из таких моментов был его категорический отказ признать приоритет ольмеков Веракруса и Табаско, создателей колоссальных каменных голов, в развитии мезоамериканской цивилизации по сравнению с классическими майя. Эрик накопал огромное количество фактов, чтобы сокрушить ольмекскую гипотезу и ее защитников, но я имел дерзость опубликовать опровержение, когда был еще аспирантом, тем самым охладив надежды сторонников Томпсона на меня как на достойного их последователя.
