И отнял руки, уступая место рухнувшему рядом на колени Юсупову. Тот сунулся под стол – и тоже ненадолго. Для долгих занятий там повода не осталось.
Чепет был мертв. Мертв, покоен и стыл – так, будто скончался не вот сейчас и даже не сегодня.
Пыхов выругался и, больно скручивая шею, зыркнул на образец-один.
Образец-один безмятежно смотрел в потолок. Правильно, куда он денется, он же обездвижен и фиксаторами, и блокировкой.
А образец-два – нет, сообразил Пыхов запоздало. И совсем запоздало соотнес громкие неприятности Чепета с их последствиями. Теми, что наступили не для бедолаги Чепета, а для остальных: Пыхов неизбежно метнулся к Чепету, и Юсупов метнулся к нему, и Овчаренко смотрел на Чепета, и охранник с конвоиром тоже. Никитин смотрел на образец-один.
А на образец-два не смотрел никто.
И теперь образец-два дотюкивал что-то на экране, лихо, большими пальцами, в темпе проворного школьника, – явно не танец по разноцветным шарикам. Так не играют. Так пишут.
Пыхов вскочил, больно зацепив головой край металлической столешницы, но не успел ни броситься к образцу-два, ни распутать сплетшиеся, как в мультике, ноги, ни даже крикнуть.
Образец-два тюкнул в последний раз, поднял телефон, и динамик сказал вежливым женским голосом речевого помощника:
– Из равнодушных уст я слышал смерти весть, незабудка, танго, танго, плюсквамперфект, и равнодушно ей внимал я.
Голосовой помощник читал фразу, явно напечатанную сейчас образцом-два, маленькой девочкой, не умеющей ни печатать, ни читать, ни писать, ни говорить, не имевшей шанса появиться и не имеющей права существовать, тем более с непонятными целями. Теперь как минимум одна из целей стала понятна.
Образец-два должен был снять блок с образца-один.
Блок снимался голосовой командой, которую образец-один технически не мог узнать и физически не мог произнести. Это было прописано в базовых настройках, Никитин трижды лично перепроверил под личным же надзором Пыхова и под его подпись.
Но базовые настройки образца-два оставались неизвестными и непроверяемыми.
Теперь узнали – с горячим ужасом от хребта к солнечному сплетению. И теперь поймем, насколько поздно хуже, чем никогда.
Образец-один выгнулся невозможным способом – телескопические суставы, вспомнил Пыхов, – выдернул одну руку из зажима, сел на столе и сказал, глядя за спину Никитину:
– Не вздумай.
Телефон громко ударился о пол углом, подскочил и с треском шлепнулся плашмя.
Охранник смотрел на испорченное имущество подобно абитуриенту театральной студии, разыгрывающему этюд «Пять стадий принятия». А Несунов, стащивший образец-два за шиворот со стула, уже держал наготове пластиковые наручники, нацеливая их на мелкие руки и ноги. Разобрать, что где, было непросто, образец-два отбивался яростно и моторно, но конвоир был умелым.
Ну хоть кто-то знает, что делать, подумал Пыхов со стыдливым облегчением, потому что смотреть на то, как взрослый мужик затягивает петлю на детской лодыжке, было неприятно даже с учетом сопутствующих обстоятельств и понимания, чья это лодыжка.
– Отпусти! – пронзительно крикнул образец-один, очень быстро разминая в пальцах кусок то ли мягкого пластика, то ли картона.
Нет, это был обломок стального зажима, с которым не сразу справился бы даже кузнечный пресс.
– Щас, – сказал конвоир. – Давай-ка спокойнее…
Образец-один махнул рукой.
Несунов дернулся и осел мешоком, содержимое которого враз испарилось, как в фокусе.
Образец-два, присевший на корточки, стянул, не глядя на конвоира, с лодыжки петлю, конец которой все еще был зажат в мертвой руке, поднял с пола телефон, взглянул на экран, с сожалением пожал плечами, сунул аппарат в руку замершему охраннику, отряхнул ладошки и приглашающе махнул рукой образцу-один: пошли, типа, чего сидишь.
– Так, – сказал Овчаренко и полез за пазуху.
– Убью, – предупредил образец-один, слезая со стола с треском и хлопками, но так легко, будто только что не был прихвачен в трех местах стальными зажимами, с которыми – а, про гидравлический пресс я уже думал, сообразил Пыхов. Единственное, на что хватило сообразительности в этот миг.
Хирургическая простынь слетела, обнаружив, что образец-один гол и сложен куда лучше, чем утром: видимо, старательно придуманные Никитиным для последней роли излишки жира и кожи ушли на латание дыр. Теперь у образца-один была почти идеальная, если не придираться к узковатому тазу, совсем небольшой груди и странноватой конфигурации мышц, женская фигура.
Бледная правильная нагота выглядела не привлекательной, а пугающей, как напугала бы, например, самая красивая женская грудь, вынырнувшая из миски с супом.
Вот только не он, а мы сейчас на суп пойдем, подумал Пыхов, гоня из воображения мерзкие подробности того, какой именно частью лично он всплывет первым делом.
Юсупов шепнул что-то непонятное, видимо, на своем языке. Знает, надо же. Не было повода об этом догадаться.
Не было повода думать, что Овчаренко носит ствол даже в операционную.
Не было повода надеяться, что он успеет им воспользоваться.
Овчаренко явно это понимал, но руку из-за пазухи убирать не торопился. Он спокойно смотрел на образец-один и ждал продолжения.
Тем, что хранилось в закрытом стеллаже за его спиной, он тем более не успел бы воспользоваться.
Образец-один отмахнулся от Никитина, который топтался, опираясь на край лежака, пытаясь то ли сказать что-то, то ли просто устоять, – снова, похоже, сердце прихватило, говорили же, не надо ему сюда, – и любезно продолжил:
– Я могу всех убить прямо сейчас. Даже быстрее, чем этих.
Он небрежно повел рукой в сторону Чепета и охранника.
– Всех – значит не вас, а значит всех. Каждого, у кого в кармане, руке или сумочке телефон, а рядом ноутбук, телевизор или розетка.
Розетка у стола охранника с громким треском выбросила несколько ярких искр. Запахло горелой краской и сваркой.
Свет мигнул и погас, чтобы через пару секунд, поиграв в стробоскоп, вернуться в тусклом подвывающем варианте – включился аварийный генератор. В течение этой пары секунд операционная освещалась только экраном телефона, выхватывавшим из сумрака испуганное лицо охранника, и искрой, деловито прожигавшей ножку металлического стола, который, естественно, не должен был гореть и тем более прожигаться искоркой.
Охранник попытался потушить огонь подошвой, но тут же отдернул ногу и принялся шаркать по полу, оставляя на плитке жирные черные полосы потекшей резины.
Когда образец-один заговорил снова, вздрогнули все, кроме Овчаренко. Хотя вздрагивать надо было потом – ну или не вздрагивать совсем, потому что чего уж теперь-то.
