Он метнулся прочь, погремел там и продолжил:
– Запись. Питательный состав номер четыре, двадцать кубов с добавлением пяти кубов глюкозы. Кровотечение минимальное, рубцевание началось, э-э-э, немедленно. Дальше, значит… Латеральная широкая мышца, фрагмент которой был удален в восемнадцать пятьдесят семь, к настоящему моменту почти полностью восстановилась, рубцевание – вот… Взять крупный план здесь, теперь здесь… Ага, рубцовочная ткань практически рассасывается. Снять вплотную. Всё, на месте хирургического вмешательства не осталось и следа. Фантастика, Юрий Антоныч.
– Так, – глухо сказал кто-то справа.
Другой голос, знакомый, как будто перевел это негромко, но раздраженно:
– Не отвлекаться.
– Да-да. Регенерация иссеченного участка лицевой ткани активируется, снимать крупно, биохимия идет, да, текущий анализ пишется в общий отчет. Состояние образца превосходное, реакция на хирургическое вмешательство и забор тканей без обезболивания практически не отличается от забора под анестезией, давление сто на пятьдесят, температура тридцать пять, кроме пораженных участков, там – да, видите, сорок один градус, это, очевидно, оптимальная температура режима репаративности.
Женя хотела заорать «Превосходное?», еще громче заорать «Образца?», и совсем оглушительно заорать без слов и смысла, просто чтобы ушли ужас, боль, обида, чтобы проснуться, задыхаясь, на своем икеевском диване с непроизносимым названием под заляпанным абстрактными узорами пододеяльником с другим непроизносимым названием, который по летнему времени обходится без начинения одеялом, подышать немного, выйти на кухню глотнуть воды из фильтрующего кувшина и на третьем глотке выдохнуть из себя остатки кошмара, в котором ее мучают, режут на куски и обзывают образцом.
– Далее будет изучена способность образца к регенерации соединительных тканей на примере длинной подошвенной связки, остановка записи, – сказал фашист.
Женя заплакала без слез и всхлипов, тщетно пытаясь спрятать совсем заледеневшие ноги.
– Может, усыпить? – предложил фашист нерешительно. – Понимает же, жалко даже.
– Вас сменить? – спросили тем же раздраженным голосом справа.
– Никак нет, – сказал фашист. – Я пока взятые образцы помучаю.
Он отошел в сторону и загремел там твердыми донышками по металлической столешнице. Что-то зашипело, до Жени донесся запах сперва скисшего кваса, и тут же – жареного мяса. Нос повело в сторону, к уху, а ухо – к носу, и веко оттянулось, холодя низ глазного яблока, будто кто-то заворачивал в жгутик уже несуществующую щеку.
– Поаккуратнее, не стейк жаришь, – сказал раздраженный, и Женя утонула в сером забытье.
Щекастая девочка, терпеливо и, кажется, очень долго ожидавшая ее там, поднялась с корточек, поправила желтое платье и взяла Женю за руку.
Пыхов посмотрел на Овчаренко, увлеченно изучающего мониторы, на которые выводились записи камер из магазина и из операционной, – похоже, сравнивал время заживления в зависимости от подкормки и серьезности раны. Посмотрел на Чепета, который колдовал над срезанными тканями, поливая их чем-то, прижигая и тыкая, будто малолетний садист, дорвавшийся до коробки с кутятами. Поморщился и от этого, и от того, что готовился увидеть, и посмотрел на образец. Заранее он, получается, морщился зря. Щека образца еще не восстановилась, но мышечная основа уже наросла: прозрачные розовые жгуты почти перекрыли мерзкую дыру между белыми зубами и серой скулой.
– Есть! – воскликнул Чепет, разворачиваясь ко всем со стеклянным лотком, в котором трепетал бледный червяк. – Запись. При погружении фрагмента щечной мышцы образца в глюкозу с добавлением молочной кислоты и ангипоэтина группы пять происходит рост объема и массы примерно на процент в десять секунд при сохранении внешнего вида и сущностных характеристик ткани. Гораздо медленнее, чем на живом, э-э-э… на самом образце, но процесс наверняка можно ускорить подбором питания и стимуляторов. Остановка записи. Предлагаю подсадку наращенной ткани к образцу с целью…
– Потом, – сказал Овчаренко и поджал губы, будто запоздало попробовав остановить лишнее слово.
Ух ты, подумал Пыхов. Чепет, похоже, тоже оценил внезапное расширение вокабуляра главного контролера, торжественно кивнул и вернулся к живодерским забавам.
Елки-палки, мы правда на пороге либо Нобелевки, либо, не знаю, мирового господства, подумал Пыхов, – в зависимости от того, будем ли трубить об этом или использовать втихую и только для себя. Но каким бы узким или широким этот круг «нас» ни оказался, он, считай, решил для себя проблему если не бессмертия, то почти бесконечной жизни, а значит, ее решил я, Андрей Пыхов, который в любую конфигурацию такого круга вписан по умолчанию. И который в скором времени сможет не бояться ни стоматологов, ни ранений, ни инфаркта, ни того, что глазик вывалится или ножка оторвется: вырастим себе новую ножку, глазик или сердечко и опять побежим по дорожке. И так пятьдесят, сто, триста лет. Может, и вправду, как мечтал в детстве, пройдусь по Марианской и марсианской впадинам, слетаю на Альдебаран и повоюю с космическими пиратами. Вот он, билет к исполнению дурацких детских мечтаний, лежит, ножкой приглашающе дергает. Надо только воспользоваться этим билетом аккуратно и вдумчиво.
Образец дернул ногой чуть заметнее, на пределе возможности, определенном блокировкой двигательной функции и размахом мышечной судороги, и, перекосив лицо так, что розовые жгутики натянулись, бледнея, а нос опять чуть съехал вбок, несколько раз выдохнул с еле слышным мычанием.
– Так, – сказал Овчаренко, отвлекаясь от экранов. – Звук ей сделай.
Образец явно желал поговорить. Устало отвесив нижнюю губу, он подождал, пока Пыхов, прошагав к операционному столу, скажет ему на ухо, стараясь не кривиться от вида и запаха, код разблокировки речевого аппарата, а Чепет приладит крохотную парную гарнитуру к горлу и виску. Образец не дрогнул от очевидно ощутимого прикосновения к оголенной мышце, когда Чепет поправил съехавшую под челюсть кожу. Он пробормотал шуршащим голосом, не похожим ни на женский, ни на мужской, каким голос образца был два месяца назад, не обращая внимания на свист в щеке и пузырьки, надувавшиеся между жгутиками на месте дыры под правым глазом:
– Мы могли видеть. Горящие крейсера. У плеча Ориона. А стали безмозглыми пылесосами. И мясным парником. Для ваших запчастей. Вы так решили. За нас.
– Чего это он? – спросил почти испуганно Чепет.
Пыхов, возвращаясь к тревожно маявшемуся охраннику у двери, пожал плечами. Юсупов пояснил из-за своих компьютеров:
– Цитирует. Никитин же у нас гик тот еще, вот его фантастикой и тестировал. Миллионы фильмов и книжек прогонял. Забей.
– Сами такими и станете, – добавил образец.
– Так, – сказал Овчаренко.
Чепет закрыл и звучно сгреб в строго организованную кучу судки, пробирные кюветы и контейнеры, взял резак и подошел к столу.
– Продолжаем? – спросил он. – Запись. Девятнадцать тридцать девять. Этап три, иссечение…
