Родные наши целых десять дней метались по городу, разыскивая нас. В Доме предварительного заключения им говорили, что нас увезли в ЧК. На Гороховой же уверяли, что это недоразумение, что мы по-прежнему находимся в ДПЗ. Наводили справки во всех других петроградских тюрьмах, но тщетно. Нам, правда, было разрешено писать из крепости два раза в неделю открытки. Мы все аккуратно писали их, но ЧК так же аккуратно складывала их у себя: ни одна не дошла по назначению! Наконец письмо, отправленное через красноармейца, раскрыло нашим родным тайну, и они начали осаждать ЧК, требуя свиданий и права делать нам передачи. Свиданий никому не дали, но на передачи ЧК в конце концов согласилась. Таким образом хоть эта нить протянулась между нами и родными, которые до тех пор находились в смертельном беспокойстве, так как в ДПЗ им довольно ясно намекали, что, по всей вероятности, нас уже нет в живых. Впрочем, благодаря тем же красноармейцам некоторым из родных удалось повидаться (и не раз) и поговорить со своими близкими заключенными. Как – об этом я по понятным причинам вынужден умолчать.
Чудеса ловкости и смелости обнаружили некоторые молодые рабочие нашей организации. Они не только умудрились проникнуть к нам (опять-таки я умалчиваю, как именно), но передавали нам письма от товарищей и родных, прокламации нашего петроградского комитета, «Известия» кронштадтских повстанцев и брали от нас послания для обратной передачи. Таким образом, попытка глухою стеною изолировать нас решительно не удалась, и через две недели мы уже имели довольно оживленные сношения с внешним миром.
Наконец и начальство не могло не заметить, что со строгой изоляцией и дисциплиной у нас в Продскладе дело обстоит неладно. А может быть, и сам С. доложил о том, что его караул «разлагается». Стали ходить к нам и некоторые служащие крепости, которые подтвердили нам, что, по их сведениям, нас привезли сюда в ночь с 1 на 2 марта для расстрела. Теперь наши «связи» распространились и на канцелярию коменданта крепости, что давало нам некоторую возможность быть в курсе намерений начальства на наш счет, разговоров чекистов, приезжавших для просмотра передач, и т. д.
Числа 20-го марта караул наш был внезапно сменен. Красноармейцы с бронепоезда и С. ушли, а на их место привели караул от финского батальона, расположившегося в крепостных казармах.
Большинство новых стражей наших ни слова не говорило по-русски. Из нас лишь кое-кто мог спросить по-фински хлеб, воду, нож, который час. Всякие политические разговоры стали невозможны. Но если начальство рассчитывало таким образом обеспечить строгость нашего заключения, то оно горько ошиблось. Среди финнов не было почти ни одного коммуниста, и все они с величайшей неохотой несли свою службу. Тех немногих возможностей разговора с ними, какие у нас были, оказалось достаточно для того, чтобы сойтись с ними. В первый день еще произошел крупный скандал, когда один караульный схватил за руку эсера Л., возвращавшегося из уборной, чтобы заставить его скорее войти в камеру. Прибежал адъютант батальона. Но скоро разъяснилось, что все это – недоразумение, что финн взял заключенного за руку, так как, не говоря по-русски, не мог сказать ему, что хотел, и т. д. Ровно через день все камеры уже снова были открыты и все наши «вольности» восстановлены даже еще в больших размерах, чем прежде. И когда в ночь с 1 на 2 апреля внезапно нагрянул к нам комендант с чекистами, чтобы переводить нас в другую тюрьму, он остолбенел: часовой у входных дверей мирно спал на стуле, никого из других караульных не было, двенадцать заряженных винтовок мирно стояли в козлах посреди кордегардии, а мы сидели по разным камерам в гостях друг у друга. Замечу кстати, чтобы не было ни малейшего сомнения на этот счет: все «льготы» и услуги красноармейцы бронепоезда и финны оказывали нам совершенно бескорыстно. Если не считать кусочков хлеба или кое-каких других продуктов, которыми мы с ними иногда делились, то ни мы, ни родные наши никогда никому из них ничего не давали. Скажу несколько слов о составе заключенных. Я уже перечислял тех партийных товарищей, которых вместе со мной перевезли в крепость. Кроме девятнадцатилетнего Малаховского, талантливого юноши, который только недавно вышел из тюрьмы после девятимесячного заключения и теперь снова был ввергнут в темницу (выпущен для отправки в ссылку лишь в мае 1922 года), все остальные были испытанные и активные члены партии. Не то у эсеров. У них из семнадцати заключенных сохранивших связь с партией было максимум четыре-пять человек. Да и те говорили мне, когда я показывал им прокламации нашего комитета: «Мы завидуем вам: ваша организация хоть работала и работает, и вы недаром сидите. А мы? Мы в Петербурге уже два года ничего не делаем». И, несмотря на это, один из них был арестован за время большевистского режима уже седьмой раз! Большинство же заключенных «эсеров» было взято по старым спискам, а на самом деле порвало уже давно всякую связь с партией и даже с политической деятельностью вообще, что и привело к появлению в большевистских газетах множества «писем в редакцию» с «чистосердечным» покаянием и даже прямыми нападками на партию эсеров. Среди женщин была одна, Т., только потому попавшая в число социал-демократов, что когда-то она делала передачи одному эсеру, сидевшему в тюрьме! А другая, молоденькая девушка Л., была повинна лишь в том, что жила на квартире у Т.! И вот волею Григория Зиновьева все эти люди чуть не попали в число «заложников» за Кронштадт! Во всяком случае, даже «покаявшиеся» просидели не менее 1/2 – 2 месяцев; другие просидели 5–7 месяцев, а некоторые сидят и до сих пор – полтора года!
Ровно месяц провели мы в крепости. В ночь с 1 на 2 апреля на грузовиках, в сопровождении чекиста Степанова, мы выехали за ворота крепости и направились на Выборгскую сторону в Петрожид. Остановились на улице, а чекист отправился в контору тюрьмы. Через четверть часа он вышел оттуда с заявлением, что нас «не принимают». Это был эпизод из междуведомственной борьбы: Петрожид находится в ведении комиссариата юстиции, который не хочет, чтобы в его тюрьмах распоряжалась ЧК. Нас повезли на Шпалерную, и в два часа ночи мы снова входили в гостеприимное здание, покинутое нами в столь драматических условиях месяц тому назад.
Глава VII
В доме предварительного заключения
Дежурный помощник и конторские барышни в ДПЗ с удивлением смотрели на нас, когда мы входили, и не только потому, что не были предупреждены о нашем приезде. Одна из барышень прямо сказала мне: «Как, вы живы? А у нас были уверены, что вас расстреляли!» – «Почему?» – «Да потому, что вас всех увозили, как всегда увозят на расстрел: «в распоряжение коменданта ЧК».
В конторе нам пришлось долго ждать: места в тюрьме не было! Рассчитанный на 700 человек, ДПЗ вмещал теперь свыше 2 тысяч!
Прошло порядочно времени, пока для нас очистили помещение. Помещение это оказалось камерой в общем отделении женского корпуса, отведенном, ввиду переполнения тюрьмы, под мужчин. Привезенных с нами женщин увели наверх, в одиночки, а нас, в числе 22 человек, ввели в камеру, где было всего 13 коек. Общее отделение устроено так, что три камеры выходят в коридор, замыкающийся с лестницы тяжелой решетчатою дверью; на площадке лестницы – дежурная надзирательница.
Когда мы проходили коридором, он был завален людьми, спавшими прямо на полу. Многие еще бродили с вещами в руках, отыскивая свободное местечко, где бы можно было улечься. Это были злосчастные обитатели той камеры, которую для нас очистили. Как легко себе представить, они отнюдь не с восторгом встретили наше появление и осыпали довольно нелестными эпитетами людей, которые пользуются такими привилегиями, что для них среди ночи выгоняют с насиженных мест других заключенных. Мы себя чувствовали отвратительно и готовы были бы всю ночь провести в коридоре; но затевать скандал не приходилось, и вернуть выгнанных на их места было не в нашей власти.
