Брезгливо скривившись, Марк решил, что с него хватит — наступил на его грязную шею и услышал хруст.
«Разрушение щитовидного хряща, коллапс дыхательных путей, механическая странгуляционная асфикция» — было написано в отчёте патологоанатома, что делал заключение о смерти его сестры.
Что будет написано в отчёте у этого ублюдка — Марку было всё равно.
Он видел, как тело засунули в машину в чёрном мешке. Видел, как трясло в ознобе его бледную жену, которой было уже не до секса и не до поглаживаний задницы — она даже глаза боялась на Марка поднять, хотя он стоял рядом и переводил всё, о чём спрашивают и что они отвечают.
Ваан сказала, что тайские власти не будут выяснять, что случилось — просто ещё один глупый фаранг нажрался и перевернулся на мокике, но, если надо, она подключит свои связи.
Связи не понадобились. Марк видел заметку в газете о гибели туриста. Жена не стала ничего расследовать и поднимать шумиху. Привезла на родину и похоронила.
Но всё это было потом.
А тогда…
Едва тело увезли, там, где на камнях скалистой насыпи осталась кровь, Марка тошнило как Найду на помойке.
Тошнило так, как никогда в жизни. Выворачивало, словно он отравился этой мерзостью. Задуманной и совершенной.
Его тошнило от мысли, что как раньше уже никогда не будет.
От чувства, что он убил человека.
От запаха крови и мочи.
Он добрался до дома еле живой. И сидел на полу в душевой, кажется, готовый и сам отдать богу душу.
— Гриша! — словно из тумана небытия выросла перед ним Файлин.
Он повернул голову и сплюнул льющуюся сверху воду — это всё на что его хватило.
Во рту остался солёный вкус — по щекам вместе с водой лились слёзы.
Он сделал это. Он смог. Но как же ему было плохо.
И радости не было. И удовлетворения тоже. Были слабость и отупение. А ещё хотелось заползти в какой-нибудь тёмный уголок, свернуться калачиком и забыться.
— Уходи, Файлин, — покачал он головой. Он сидел голый, разбитый и был сейчас не лучшей компанией, особенно для девочки в нарядном платье.
Нет, он не забыл, что у неё сегодня день рождения. Приготовил ей подарок, но отменить ничего было нельзя, и сейчас ему было не до подарков.
— Что с тобой? — присела она перед ним.
Он качнул головой: не спрашивай. Через силу улыбнулся:
— С днём рождения, Метелька, — Он звал её то Метелька, то Вьюжка за её снежную белизну. — Но сейчас, пожалуйста, уходи.
— Ты сделал это? Да? — и не думала она его слушать. И вместо того, чтобы уйти, наоборот, залезла к нему под воду прямо в нарядном платье. Села на ноги. — Господи, ты это сделал, — двумя руками погладила его лицо, заглядывая в глаза.
— Я его убил, — произнёс он вслух.
И эти простые короткие слова словно всё в нём изменили. Что-то животное, злое, тёмное рвануло из глубины наружу как вскрывшийся нарыв, как застарелая боль. Захотелось заорать, зарычать, что-нибудь разбить.
И он заорал. И почувствовал, что дрожит. Но дрожит не от холода, не от ярости, не в исступлении. Дрожит от того, что, как победившее в схватке животное, неистово хочет совокупляться.
— Гриша, Гришенька, — гладила его Файлин по щекам, по плечам, по груди, то ли поддерживая, то ли успокаивая, то ли желая облегчить его страдания.
— Уходи Файлин! Умоляю! — отчаянно пытался он её прогнать, выставить из душа. Стаскивал с колен.
Но она уже почувствовала то, что он и так знал.
— Возьми меня, — прижалась она к его возбуждённой плоти. — Если хочешь. Если надо — возьми.
— Файлин, пожалуйста, — пытался он столкнуть её, намертво вцепившуюся в его шею, борясь не столько с ней, сколько с самим собой, потому что внутри него было только одно желание — взять её прямо сейчас. Грубо. Глубоко. Жёстко. И так сильно было это желание, что ломило не только яйца — болела задница — всё сжалось, словно стальной пружиной, которая вот-вот сорвётся.
— Марк, я хочу. Пожалуйста. Мне сегодня восемнадцать. И я хочу тебя, — шептала она, не отступая.
Против них двоих — Файлин и его неукротимого желания — у него почти не было шансов.
Почти…
Дрожа от возбуждения, он видел это.
Как сдирает с неё платье. Поднимает на руки. Бросает на кровать. Срывает трусики.
Рукой зажимает рот, чтобы не орала, и входит.
Грубо. Жёстко. Неистово.
Вколачивается в неё так яростно, что сводит ягодицы.
Видит её глаза. Видит слёзы, что из них текут. Видит свою руку, что так и зажимает её рот, но как чёртова бездушная машина, толкается в неё и толкается, причиняя боль, разрывая, заливая кровать её кровью.
А потом дёргается, разряжаясь, и освобождённый и обессилевший, падает сверху…
Да гори оно всё!
Марк тряхнул головой.
В кровавой пелене, что заволакла сознание он подхватил Файлин на руки, выставил за дверь и плотно закрыл задвижку.
Он не помнил, как дошёл до кровати, как упал и, наконец, провалился в небытие.
И проснулся от стука в дверь.
В душе так и лилась вода. Но прошло несколько минут, год или вечность — Марк не смог бы сказать.
Он рванул на себя дверь.
— Я принесла тебе отвар, — стояла на пороге Файлин с кружкой в руках. Истошно воняющее какой-то травой густо-зелёное варево ударило в нос. — Мама сказала от него тебе станет легче.
Марк прошёл за Файлин в комнату.
И вспомнил, что на тумбочке стоит для неё подарок.
Сел рядом на кровать, потянулся и вручил коробку.
— Это что? — с детской непосредственностью принялась она развязывать нарядную ленту.
— Это книга про скульптора Камиллу Клодель, — пока она рассматривала, он послушно глотал отвар. — А это… Открой! Стеки, штихели ну и всякое такое, что тебе может пригодиться для работы с глиной.
Её глаза сияли от восторга. Марк был рад, что угадал.
Но Файлин отложила подарки и посмотрела на него.
— Сделай для меня, пожалуйста, ещё один подарок.
Холодок пробежал по спине: Марк знал, что она попросит.
— Я не могу, Файлин, — сжал он в руках кружку.
— Ты не хуже меня знаешь, что однажды это всё равно случится. Так пусть случится сегодня, — протянула она к нему руку, сама потянулась вслед за ней и его поцеловала.
— Ты пожалеешь, — покачал он головой.
— Никогда, — прошептала она и обвила его шею руками.
Он отставил кружку и привлёк её к себе…
