— Ты это все к чему? — умоляющим тоном спросил Коля, явно опасаясь, что ему придется опять ругаться с другом.
— К тому, что год назад меня уничтожали, увольняли и исключали без причин. Кляли за многолетнюю работу. Выискивая, к чему б придраться, и выжимая, словно мокрое белье, каждый мой текст и каждое словечко в институте, в надежде накопать побольше грязи. Но это все — бесчестные инсинуации. Если бы мои установки действительно были ошибочны, это всплыло бы сразу, меня бы давно сняли. А сняли ведь лишь год назад и по команде, в тот миг, когда все прежде уважаемые тексты вдруг сказано было считать антипатриотичными. Я нормально реагировал бы, если бы казнили за дело, и признал бы ошибки, как признал в 46-м и… — Галочка уже без остановки и не таясь пинала ногу Морского, но он и сам понял, что увлекся. — Короче, Николай, тебе нечего опасаться. Я ни в чем не виноват, и ты не кривишь душой, когда утверждаешь, что я, — тут Морской не удержался от смешка, — нормальный человек.
— Вот черт! — Коля обхватил голову руками. — Я нашим твержу, что ты все осознал, а ты… Так, в общем, — он резко встал. — Чтобы больше я всего этого не слышал! И даже то, что слышал, мы забудем! — Он гневно вздохнул и осторожно добавил: — Пожалуйста!
— Друзья мои! — Галина тоже поднялась. — Мы все утомлены. Уже немного поздновато. И для скандалов, и даже для обычных долгих разговоров. Давайте, может, — тут она зевнула, да так сладко, что Коля тоже стал тереть глаза, — расходиться. А завтра встретитесь и дообсудите нюансы. Но только, умоляю вас, по делу, а не так, — она строго глянула на Горленко, — и без, — тут Морскому тоже достался грозный взгляд, — перевода темы с убийства на всякие глупости.
— Иди ложись, душа моя, — улыбнулся Морской. — Я скоро подойду. Обещаю, мы не станем ни ругаться, ни отходить от темы…
— Мне тоже интересно. — Она опять зевнула. — Но не настолько, чтоб не спать. Пообещай, что все мне завтра перескажешь?
Морской пообещал и, попросив Николая полминуты обождать, проводил жену в комнату. Вернувшись, он застал Горленко в коридоре.
— Я правда засиделся, — сказал Коля, отводя глаза. — Хотел, как обещал, внести ясность и все рассказать, а вместо этого утомил Галю и…
— Все в порядке, — заверил Морской и кивнул в сторону кухни: — Давай еще на пару слов, и с чувством выполненного долга разбежимся. На Галю не смотри. Она, не в пример нам, дуракам, считает, что, если разговор не складывается, нужно отложить и вернуться к проблемам на свежую голову. Уверен, ей самой хотелось бы разобраться во всем немедленно, но она на личном примере показывает, как мы должны сейчас проявить мудрость и дать друг другу время поостыть. Но мы с тобой не из таких, кто следует правильным примерам, так ведь? Я не усну, не понимая, что тебя гложет. И я не о своих моральных качествах. Тут, я надеюсь, мы все прояснили и можно не мусолить. Я про дело Гроха. — Коля уже смирился и позволил вновь усадить себя за стол. — Итак, ты сомневаешься в виновности Окуневой и Панковского?
— Да вроде и не сомневаюсь… — опять принялся сам себя сбивать с мысли Горленко. — Только, если принимать во внимание подброшенный Ирине лист, то мы имеем массу нестыковок. Прочесть его преступники не смогли бы — им что французский, что марсианский. Зачем подбрасывать? И, главное, как? Я подробно расспросил сначала этого моего соратника по слушанию новостей, потом арестованных и их ближайшее окружение. Все были на виду! Времени на то, чтобы пробраться в «Интурист» и подбросить Ирине послание, у них не имелось. Выходит, в деле есть еще сообщники? И их намерения нам не ясны. Все это, стало быть, опасно для иностранцев. Надо разбираться, но Глеб и слышать это все не хочет. Ему удобно, что дело закрыто, и искать дневник у него желания нет. Тем более, Ирина никаких заявлений по поводу необходимости найти дневник не делала…
— Еще бы! — вырвалось у Морского. — На самом деле, — как ни горько было это осознавать, но он понимал, что говорит правду, — ей и самой лучше всего будет как можно скорее уехать, не докапываясь до подробностей дела. Преступников нашли, тело можно забирать, вот и славно. Вряд ли дневник найдется после ее отъезда. Раз до сих пор не всплыл, то, видимо, опасность миновала. — для верности Морской добавил: — Она сначала из-за него перепугалась, не желая, чтобы записи о личном попали в руки посторонних. Но сейчас уже успокоилась. Вся ценность дневника заключалась в том, что по этому подброшенному листочку можно было выйти на преступника. А раз виновные и так уже у нас…
— У нас, — поддакнул Горленко. — И да, виновные. Признались в ограблении оба сами еще при задержании. Только как Окунева смогла убить и почему убийство отрицает? И для чего, а главное, когда и через кого передали послание Ирине? Вернее, главное не это, а наши действия. Копать или не копать — вот в чем вопрос. Потому как если копать и не откопать, то, с учетом настроений у нас в отделении, это вполне может быть копание моей могилы…
— А если откопать, то дело продолжится, и спокойный отъезд Ирины имеет все шансы не состояться… — задумчиво подхватил Морской и торопливо добавил, чтобы сместить акцент: — Твоя могила нам уж точно не нужна. Вряд ли какой-то небольшой кусочек текста — достойный повод подставляться под гнев начальства…
— Кто б говорил! — захохотал Горленко, и оба поняли, что, если немедленно не прекратить посиделки, разговор снова перейдет в запрещенное русло. Пришлось прощаться.
Закрыв дверь, Морской заглянул в комнату, поправил одеяло на спящей жене, ушел на кухню с книгой, а там замер у окна, понимая, что от мрачных мыслей избавиться не удастся.
Собственно, вот и все. Вихрем промчавшись по кромке его жизни, Ирина снова ускользала. Что было, безусловно, правильно и хорошо. Как и то, что дело Гроха раскрыли и преступников нашли. Как и то, что Коля оказался не предателем, а другом, с которым снова можно страстно спорить и ругаться. Но отчего-то на душе было паршиво.
«Зайти, что ли, и вправду, попрощаться? И высказать все заодно…» — сам у себя спросил Морской, решив, что все это смятенье связано с дурацкой ситуацией, что, вот, пока была беда и следствие, он вроде как был нужен. А как все разрешилось — так Ирина даже не сочла возможным сообщить, что уезжает.
С другой стороны, никакой разговор тут не поможет. Да, Морскому очень хотелось сказать бывшей жене, что она молодец, отлично держится и выглядит прекрасно. Что он, конечно, ей желает счастья. Что верит в ее будущее и помнит прошлое. Но в этом разговоре о стольком бы пришлось смолчать, что было б мерзко.
О том, что он теперь боится спать, потому что она взяла моду ему сниться. О том, что уже несколько дней не может спокойно ходить по собственному городу, потому что каждый клочок земли немедля навевает воспоминания про то, как тут когда-то они были. Те давние Морской и Ирина, из прошлой жизни. Смешные, яркие, исполненные веры в служение искусству, потрепанные жизнью, но не сломленные и ничего, по сути, не боящиеся…
Да, тосковал он, кажется, вовсе не по бывшей жене — при наличии Галочки о подобных мыслях не могло быть и речи, — а именно по той давно уже не существующей занятной и красивой паре, какой он и Ирина когда-то были…
