Деревнин стал искать людей, что собирались ехать из Вологды в Нижний Новгород, и такие нашлись — молодые парни хотели в ополчение, под начало к князю Пожарскому. С ними Деревнин и доехал почти что до Мугреева, а дальше, до княжьей усадьбы, шел пешком — благо идти было недалеко.
Прибыв в Мугреево, Деревнин сразу потребовал к себе Гаврюшку, но Гаврюшки не было, искали по всей усадьбе — не нашли. Не сразу сообразили, куда он мог податься.
— Богомаз, что тут жил, вчера в Нижний уехал, и с женой своей вместе, и с Митрием. Должно, парнишка твой за ними увязался, — так наконец сказали Деревнину.
Это была чистая правда.
Глеб получил весточку от Чекмая. Там вкратце говорилось: к воеводе стекаются ратники со всех сторон, приходят целые отряды служилых людей из Смоленска, Дорогобужа, Вязьмы, даром, что те города захвачены поляками. Они станут ядром земской рати, которая, по замыслу, двинется в поход накануне Великого поста. Пришла также грамота от жителей города Суздаля — молят, чтобы их спасли от поляков, и туда воевода намерен послать родственника, князя Романа Петровича Пожарского. Но особо Чекмай сообщал, что началось верстание служилых людей, что присоединяются к земской рати, и ежели Глеб хочет, как собирался, вступить в ополчение, то пусть приезжает — получит самое меньшее сорок рублей годового жалованья.
— Поеду. В такое время дома сидеть — грех, — сказал он Ульянушке.
— И я с тобой!
— Ты тут останешься.
— Нет, голубчик сизокрылый. Куда ты — туда и я.
Они спорили полночи. А утром Глеб, велев Ульянушке собираться в дорогу, пошел к княгине. Он взял с собой незавершенный образ святого Димитрия Солунского, высотой поболее аршина.
— Мы с женой хотим в Нижний, — сказал он. — Это пусть у тебя будет. Коли что… ты уж найди, кому докончить…
— Вдвоем едете? — спросила княгиня Прасковья.
— Да разве ж от нее отвяжешься…
— Я велю собрать для князя припасы, напечь пирогов, он домашние любит. Ах, когда бы…
Глеб понял — когда бы не велел князь, прощаясь, беречь детей! Когда бы княгиня была, как Ульянушка, у которой один свет в глазу — муж! Тоже не отпустила бы сама бы с ним уехала в Нижний и далее — до самой Москвы…
Митька же явился к княгине поздно вечером, когда она вместе с детьми и ближними женщинами, помолившись, готовилась ко сну. Его не хотели пускать, он утверждал, что желает проститься. Наконец княгиня сжалилась и позволила впустить в опочивальню.
— Благодарствую на всем, — сказал Митька. — Дай тебе Бог, княгинюшка, чтобы наш князь вернулся целым и невредимым. А я утром с Глебом поеду в Нижний. Так надо. Сколько ж можно дурака валять?
— Все понимаю, удерживать не могу и не стану, — ответила она. — И ты, свет мой, возвращайся. Кто ж, коли не ты, сынков моих умственной игре поучит?
— Как Бог даст. А я твоего добра ко мне вовеки не забуду.
Утром княгиня, стоя с ближними на гульбище, смотрела, как на дворе собирают небольшой обоз. Ульянушка почувствовала взгляд, подняла к княгине личико — и та ее молча перекрестила. Митька забрался в первые сани и видеть никого не желал.
Настасья стояла не близ княгини, а поодаль. Но, когда ворота отворились и обоз выехал со двора, княгиня сделала к ней два шага и сказала громко и внятно:
— Дура.
Настасья ахнула.
— И точно, что дура… — зашелестели ближние женщины. — Какой из него ратник?.. Пропадет…
Настасье вдруг стало нестерпимо стыдно. Она побежала по гульбищу до крыльца, быстро спустилась во двор, кинулась к воротам — но мужики уже запирали ворота и готовились заложить их здоровенным, из полуторасаженного бревна вытесанным засовом.
На ногах у нее были мягкие сафьяновые ичедыги казанского дела, какие носили в покоях все женщины. Подошвы они не имели — чулок и чулок, разве что кожаный. Ноги Настасьины вмиг стали мерзнуть, но она не уходила от ворот, как будто взглядом могла бы их отворить. Наконец княгиня послала за ней Мирошку, велела привести и проводить наверх, в светлицу, к дочкам.
Там Настасья вволю наплакалась. Она избегала Митьку, не принимала его взглядов, не слушала, когда женщины ей о нем толковали, но вот до нее дошло, что чудаковатый игрок в шахматы отправился на верную смерть, — и словно что-то в душе перевернулось Ее-то он от смерти спас — а она, выходит, его в самое пекло послала…
Сидя в светлице, Настасья не сразу догадалась поискать сына. Он ел обычно возле поварни, в людской, вместе с дворовыми — ему это больше нравилось, чем сидеть с матушкой. И потому она не знала, что Гаврюшка с ночи перебрался через тын и засел за сугробом на обочине, в сотне сажен от поворота. Там он грелся, приплясывая и хлопая в ладоши, пока не показался обоз. Сперва Гаврюшку чуть было не отправили обратно в усадьбу, но Глеб видел: отрок будет убегать снова и снова, так пусть лучше едет в Нижний под присмотром. И то — пятнадцатый год ему, а в пятнадцать обычно начинают службу, немного подождать осталось.
Когда Деревнин убедился, что Гаврюшки в усадьбе нет, он разозлился чрезвычайно. Выплеснуть злость он мог только на невестку — не уследила! Но Настасья слушала дурные слова так, как будто и не на нее кричал свекор. Он же вдруг понял — невестка, всегда такая покорная и пугливая, сейчас его больше не боится, а что у нее на уме — бог весть.
— Ну, хорошо, пусть ты дура, да я-то не дурак, — немного успокоившись, сказал он. — Сам поеду за ним в Нижний, отыщу и заберу в Вологду, коли ты не можешь с ним сладить. Пусть при мне живет.
— Нет, — вдруг сказала Настасья. — Нечего ему делать в той Вологде.
— Не тебе решать. Он мне внук.
— А мне — сын.
— А коли сын — что ж ты его прозевала? Ворона!
— Не прозевала. Он там с Глебом, с Ульяной. И с Митрием. Они за ним присмотрят. А с тобой он не будет!
Настасья не знала, что Гаврюшка с дедом довольно мирно жили в Архангельском остроге, ей все казалось — дед станет изводить внука придирками, а то и воспитывать оплеухами.
Слово за слово — проснулась в Настасье злость. Она защищала сына — но, когда бы ей объяснили природу злости, она бы не поверила. Не только Гаврюшку она защищала — она хотела, но не могла объяснить Ивану Андреичу, что с ним там будет Митька, что Митька сам пропадет — а парнишку спасет. И кончилась эта беседа неожиданной для Деревнина ссорой. Настасья вывела к нему внучек, позволила их обнять и перекрестить, а потом увела испуганных девочек — и сама более не показывалась.
Деревнин пошел к княгине Прасковье, но она много времени ему уделить не могла — усадив в светлице всех дворовых девок, сама следила за тем, как кроят холсты на рубахи. О том, что мужнину войску понадобится много рубах, она знала — как всякая воеводская жена, княгиня немало смыслила в ратных делах.
— Отрок знает грамоте, я мужу отпишу — пусть его при себе держит, — вот и все, что услышал Деревнин.
