Представление обо всех отдельных людях в обществе как о едином теле низвело их до пассивного множества и стало оправданием жесткой нормативной оценки рабочих привычек, сексуального поведения и личной гигиены людей
[236]. Эти суждения были в первую очередь направлены против городских низов и использовались как оправдание повышенного контроля за ними со стороны правительства
[237]. Кроме того, естественным следствием телесных метафор стало применение физиологических концепций для описания функций людей в обществе и отображения их иерархии. Выявив, какие функции выполняют различные части социального тела, чиновники, социальные реформаторы и городские планировщики могли с уверенностью прописывать меры по улучшению той или иной части тела так, чтобы это принесло пользу всему целому
[238]. Наука как таковая не была причиной подобных подходов — скорее можно сказать, что наука предоставила парадигму, а государства воспользовались ею в своих политических целях. К концу века возник консенсус по поводу того, что лучший способ защитить здоровье и благополучие населения — внедрить под диктовку экспертов определенные нормы поведения, и это вопрос государственного интереса и даже национальной безопасности.
Конечно, забота о здоровье населения существовала и до XIX столетия. В Европе принимались меры против чумы: уже в XIV веке средиземноморские города вводили карантины. К XVII–XVIII векам французские власти создали санитарные управления, которые огораживали города, окуривали предметы для их обеззараживания и порой разрушали до основания целые кварталы
[239]. Следуя камералистским принципам и стремясь обеспечить себе многочисленную и здоровую рабочую силу, шведские власти в 1760-е годы начали создавать больницы и проверять, какая помощь оказывается больным. В это же самое время австрийские врачи разработали планы создания медицинской полиции, чтобы защищать такой ценный экономический ресурс, как здоровье населения
[240]. Но конец XIX столетия стал началом новой эпохи в здравоохранении, ознаменовавшейся яркими успехами в бактериологии и быстрым расширением государственного вмешательства. Во Франции государство стало играть в сфере здравоохранения особенно важную роль — благодаря республиканской идеологии Третьей республики, авторитету Луи Пастера и влиянию солидаризма
[241]. Правительственные чиновники в Германии XIX века, отвечавшие за здравоохранение, тоже действовали активно: например, основывали государственные санатории и проводили кампании за здоровье населения, стремясь предотвратить и вылечить туберкулез
[242].
С точки зрения политических лидеров и социальных реформаторов по всей Европе, медицинская наука и технократическое управление здравоохранением позволяли сделать население более здоровым и крепким. Социальная медицина и в целом социальные науки, разработанные учеными и внедряемые чиновниками, представляли собой высшую власть, обеспечивавшую бесспорные решения социальных проблем. Более того, политические деятели по всей Европе постепенно начинали ценить здоровье населения — как важнейший экономический и военный ресурс. Когда, к примеру, в конце XIX века обнаружилось, что в некоторых регионах Франции 60–75 % призывников не могут пройти медкомиссию, французские социальные мыслители и политические деятели принялись искать средства остановить физическое «вырождение» населения
[243].
Развитие общественного здравоохранения в царской России следовало тем же путем, что и в других европейских странах, и, более того, в существенной степени находилось под влиянием европейского пути. В 1706 году, посетив медицинские центры в Амстердаме, Петр I открыл первую в России больницу. Кроме того, он привез в страну голландских докторов, чтобы они поделились своим опытом
[244]. Екатерина II создавала здравоохранительные учреждения, обращаясь к европейским моделям, а также заложила законодательную основу, позволявшую следить за общественным поведением и соблюдением принципов нравственности
[245].
В XIX столетии русские врачи, вслед за западноевропейскими, тоже сделали выбор в пользу социальной медицины. Между прочим, первым заведующим кафедрой гигиены в Московском университете был швейцарский врач Фридрих Эрисман, который на протяжении всей своей российской карьеры, с 1869 по 1896 год, указывал на то, что болезнь, в сущности, является проблемой социальной. Большинство русских врачей разделяли его взгляды, в полной мере соответствовавшие этосу интеллигенции 1860-х годов, глубоко преданной идеям социального благополучия и науки
[246]. Жена Эрисмана, Надежда Суслова, и многие другие русские врачи были склонны к народничеству и стремились совместить медицину с социальными действиями по улучшению жизни крестьян
[247].
Во второй половине XIX века развилась сильная традиция социально ориентированной земской медицины. Многие земские врачи, в том числе и такая величина, как Дмитрий Жбанков, исполнительный директор Пироговского общества (ведущей организации земских врачей), выступали против частной медицинской практики, рекомендуя заменить ее социально ориентированной медициной. В 1910 году на съезде Пироговского общества C. Н. Игумнов заявил, что земский доктор — это врач-социолог, изучающий широкие массы населения и работающий с ними, а не врач-индивидуалист, которого интересует лишь конкретный больной организм
[248]. Хотя по нацеленности на социальную медицину российские земские врачи не отличались от своих европейских коллег, положение первых осложнялось тем фактом, что они находились в оппозиции к самодержавию, а также их убеждением, что общественная медицина — лучший способ здравоохранения. В других европейских странах программы и взгляды государственных чиновников здравоохранения и социально ориентированных врачей, как правило, дополняли друг друга; в России, напротив, чиновники и земские врачи испытывали друг к другу глубокое недоверие. Царские чиновники вообще с подозрением относились к любым негосударственным программам (земство же было практически единственной отдушиной для любых инициатив снизу), а земские врачи, вместо того чтобы видеть в самодержавии возможного союзника в битве за улучшение здоровья населения, считали царя и его чиновников препятствием к благополучию людей
[249].
