Советское вмешательство в жизнь общества лучше всего понимать как одну из версий характерного для эпохи модерна стремления создать рациональный общественный порядок. Это стремление исходило из идей Просвещения о том, что общественный строй не был предустановлен и не является неизменным, а создан самим человеком. Отсюда проистекала новая концепция общества — как человеческого творения, которое можно изучить и преобразовать. Вдохновленные стремительным прогрессом в естественных науках, ученые разработали ряд социальных наук, стремясь понять общество, чтобы его улучшить. Новые дисциплины — социальная статистика, демография, социология, психология и криминология — разделили общество на категории, выявили общественные проблемы и стали оправданием для новых технологий социального вмешательства. Тот же дух рационального реформирования положил начало идеологиям преобразования общества, одной из которых был марксизм.
Марксистская теория опиралась не только на рационализм Просвещения, но и на романтизм XIX столетия. Социальные мыслители, тяготевшие к романтизму, надеялись вернуть обществу то единство, которое, как они верили, существовало в прошлом, — органическое единство, разрушенное, по их мнению, борьбой классов и отчужденностью, характерной для мира модерна. Марксизм появился в рамках этого общего интеллектуального контекста и стал ответом на социальные проблемы, возникшие в результате европейской индустриализации
[1112]. Находясь под сильным впечатлением от революций 1848 года, Маркс предложил свое решение проблемы — насильственную пролетарскую революцию, которая свергнет капиталистическую систему. Тем не менее это была далеко не единственная идеология XIX века, выдвинувшая программу радикального преобразования общества. Как подчеркнула Катерина Кларк, в Европе XIX — начала XX века было множество «романтических антикапиталистических» мыслителей, критиковавших капитализм и искавших путь к созданию гармоничного общественного строя. К этим мыслителям — в большинстве своем людям левых взглядов, хотя бывали и исключения — относились не только марксисты, но также, в числе прочих, Макс Вебер и члены его гейдельбергского кружка
[1113]. Марксистский радикализм отнюдь не являлся единственной попыткой сконструировать новый общественный строй для народных масс в промышленную эпоху, который опирался бы в первую очередь на сотрудничество, — в числе других проектов подобного рода были фабианский социализм, солидаризм и даже некоторые либеральные течения.
В России начала XX века не только марксисты, но и реформаторы и радикалы всех мастей считали, что общественно-политический порядок нуждается в фундаментальных изменениях. Нам следует отказаться от мысли, что марксизм был искусственно привнесен в Россию — вместо этого стоило бы задаться вопросом, почему столь многие представители русской интеллигенции стали марксистами. Подобно интеллигентам в других развивающихся странах, русские интеллигенты стремились помочь преимущественно крестьянскому населению страны — дать ему образование, привести это население в соответствие с требованиями модерной эпохи и улучшить его жизненные условия. Некоторых привлекали в марксизме не только революционные планы, но и обещания модернизации без таких характерных для промышленного капитализма черт, как эксплуатация и отчужденность. Российская культура и идеи немарксистских ученых в большой степени перекликались с марксизмом. Русские врачи, учителя и специалисты в области социальных наук, работая в слаборазвитой стране, винили в тяжелом положении масс социально-политические обстоятельства, а не биологическую неполноценность и, подобно марксистам, ставили во главу угла влияние среды, считая, что людей можно перековать, а жизнь их улучшить, если изменить социально-экономические условия.
После того как большевики пришли к власти, беспартийные ученые внесли немалый вклад в социальные программы cоветского государства. Специалисты по социальной статистике предоставили информацию, позволившую партийным деятелям наметить свои планы преобразования общества. Земские врачи, на первых порах осудившие захват власти большевиками, тем не менее поддержали советский подход к общественному здоровью — социальную медицину с упором на бесплатное, всеобщее, профилактическое здравоохранение. Демографы и сексологи предписали репродуктивную политику, которая соответствовала нуждам государства. Учителя и советские чиновники совместно просвещали население, стремясь не только сделать рабочих и крестьян грамотными, но и научить их ценить искусство и литературу
[1114]. Кроме того, партийные деятели в большой степени опирались на беспартийных этнографов, поскольку те снабжали их сведениями о народах, живущих на территории Советского Союза. Эти ученые, многие из которых обучались в Западной Европе, разделяли веру партийных деятелей в преобразующую силу научного управления и помогли сформулировать принципы советской национальной политики, основанной на концепциях исторического прогресса, общих для европейских антропологических теорий и марксизма
[1115].
Несмотря на эти проявления сотрудничества, отношения между партийными деятелями и беспартийными учеными были весьма напряженными. Как утверждает Юрий Слёзкин, сталинское руководство считало, что научная истина ученых должна совпадать с партийной истиной коммунистов, тогда как на деле та и другая часто расходились
[1116]. «Великий перелом» конца 1920-х годов стал тем моментом, когда партийные и комсомольские активисты утвердили примат партийной истины во всех сферах знания и начали преследование «буржуазных специалистов», не разделявших их взгляды. Хотя беспартийные ученые продолжали играть важнейшую роль в выработке новых знаний, они были вынуждены подчинить свои научные дисциплины и свои учреждения партийному контролю
[1117]. Появление в 1930-е годы новой советской интеллигенции, происходившей в основном из рабочего класса, казалось, разрешило проблему, создав кадровый резерв специалистов, сведущих как в науке, так и в партийных принципах
[1118]. Но противоречия между научной компетенцией и харизматической властью партии по-прежнему сохранялись: к примеру, в ходе Второй мировой войны профессиональная подготовка офицеров была с большим опозданием признана более важным фактором, чем их пролетарское происхождение или верность партии
[1119]. Ближе к концу жизни Сталин выступил с заявлениями, затрагивающими содержание ряда научных дисциплин (в том числе экономики и лингвистики), стремясь укрепить авторитет партийного руководства в области социальных наук. Однако после его смерти и начатой Хрущевым кампании десталинизации маятник качнулся обратно, в пользу научной компетенции, — в первую очередь потому, что в годы холодной войны наука играла важнейшую роль
[1120].
