Сам советский полицейский аппарат за эти годы подвергся ряду преобразований. В 1930 году ОГПУ взяло под контроль милицию: речь шла о создании единой, систематически организованной полицейской силы
[1011]. Эта реформа привела к трансформации как милиции, так и ОГПУ. Милиция, ранее занимавшаяся лишь поддержанием порядка и находившаяся под юрисдикцией местного руководства, под управлением аппарата ОГПУ стала общесоюзной и политизированной. В свою очередь, ОГПУ, прежде имевшее дело лишь с предполагаемыми угрозами государственной безопасности, приняло участие в борьбе с мелкой преступностью, хулиганством и проблемой беспризорных детей
[1012]. Это расширение сферы деятельности тайной полиции означало, что основные вопросы общественного порядка теперь находились в ее юрисдикции, и мелкая преступность все в большей степени начала восприниматься как угроза государственной безопасности.
Образцом систематического поддержания порядка руководители ОГПУ считали современные им европейские полицейские силы, обеспечивавшие более эффективный контроль благодаря регулярным контактам полицейских и населения. Но подобное систематическое поддержание порядка было невозможно без обеспечения стабильности населения, а советские индустриализация и коллективизация привели в начале 1930-х годов к огромным социальным потрясениям
[1013]. Вместо методической полицейской работы советская власть прибегала к внесистемным и внесудебным методам репрессий. Как описано выше, регулярные облавы в сочетании с паспортной системой стали главной формой поддержания порядка в городе. Одним из последствий подобного подхода стало размывание границы между «социально чуждыми элементами» и нарушителями закона: офицеры госбезопасности приказали составлять списки контрреволюционеров, кулаков, преступников «и других антисоветских элементов»
[1014].
В том, что советская власть проводила все меньше различия между «социально чуждыми элементами» и преступниками, свою роль сыграла и идеология. Сталин и другие партийные лидеры ожидали, что достижение социализма разрешит социальные проблемы. В годы ограниченного нэповского капитализма коммунисты приписывали преступность и иные общественные проблемы капиталистическому пагубному влиянию. С их точки зрения, мелкобуржуазная среда нэпманов и кулаков способствовала криминальному поведению. После отмены нэпа, после коллективизации сельского хозяйства и создания государственной экономики преступность должна была сойти на нет. Вследствие раскулачивания кулаки исчезли из деревень, многие из них оказались в трудовых лагерях и спецпоселениях, где как представлялось, могли исправиться при помощи тяжелого труда. Однако мелкое воровство и другие экономические преступления не только не исчезли в 1930-е годы, но и распространились шире (чему способствовал ужасающий дефицит, возникший в результате индустриализации). Партийные деятели считали, что существование черного рынка, спекуляции и других незаконных видов экономической деятельности означает отказ части членов общества принять социалистический строй. Другими словами, они видели в незаконной торговле и воровстве государственного имущества не только преступность, но и оппозиционный образ мыслей. На Пленуме ЦК КПСС, состоявшемся в 1933 году, Сталин заявил, что воровать государственную или колхозную собственность — «значит содействовать подрыву Советского строя»
[1015].
Ил. 15. Советский плакат, изображающий саботаж колхозов кулаками, 1933. «Товарищ, бдительность утрой. Береги, как зеницу ока, колхозный строй» (Плакат RU/SU 1434. Poster Collection, Hoover Institution Archives)
Ягода выразил эти мысли еще яснее в речи 1935 года, заявив, что в Советском Союзе — стране, где социалистический строй одержал полную победу, где каждый гражданин имеет возможность честно жить и работать, — любое преступление по своей природе принадлежит к проявлениям классовой борьбы. Хулиганов, бандитов и грабителей он назвал «контрреволюционерами»
[1016]. Наркомат юстиции стал более сурово относиться к хулиганам, примерно в 40 % случаев приговаривая их к заключению. Правительственные доклады провозгласили, что в городской преступности и хулиганстве виноваты «деклассированные элементы» и люди «мелкобуржуазного происхождения»
[1017].
В этом контексте неудивительно, что советская власть стала использовать эпитеты «кулак» и «преступник» как взаимозаменяемые. По сути, она исходила из того, что большинство преступников являлись бывшими кулаками. Партийные деятели были одержимы мыслью, что бывшие кулаки, скрыв свое классовое происхождение, проникают в колхозы и на промышленные предприятия, где занимаются воровством и саботажем. В 1933 году Сталин обратил внимание на этих новых — скрытых — врагов и высказал предостережение против тех бывших кулаков, которые, как он отметил, проникли на советские заводы, в советские учреждения и даже в коммунистическую партию
[1018]. В следующем году Ягода предупреждал, что «основная масса» крестьян, прибывающих в город по собственной инициативе (то есть вне официального найма рабочих), происходит из чуждого класса или является криминальным элементом, и заявлял: большинство кулаков, воров и им подобных лиц уже обзавелись фальшивыми документами, позволяющими обойти паспортную систему
[1019]. Заявление Ягоды наглядно показывает не только его страх перед неконтролируемым движением населения, но и смешение понятий «кулак» и «вор» в глазах партийного руководства.
Уверенность партийных лидеров в том, что раскулаченные крестьяне предаются преступной и изменнической деятельности, больше сообщает нам о взгляде этих лидеров на мир, чем о реальном поведении жертв раскулачивания. Впрочем, советские руководители не ошибались в том, что большинство тех, кого назвали кулаками, стремились скрыть свое происхождение и искали работу в городе. Уже в 1930 году многие крестьяне, боясь раскулачивания, продали свое имущество и переехали в город, что отмечалось в многочисленных партийных докладах
[1020]. «Кулаки третьей категории», потерявшие свое имущество, но не высланные в ходе раскулачивания, — около 2 миллионов человек — часто не имели другого выбора, кроме как бежать в город
[1021]. Помимо того, из 1,6–1,8 миллиона людей, отправленных в спецпоселения в 1930–1931 годах, сотни тысяч бежали, а остальные к середине 1930-х годов были официально реабилитированы и освобождены
[1022]. Как партийное руководство, так и местные советские чиновники испытывали недоверие к бывшим кулакам — отчасти потому, что опасались возмездия за то насилие, которое совершили против них
[1023]. Раскулачивание, вместо того чтобы покончить с социальным напряжением путем «ликвидации кулаков как класса», оставило за собой длинный шлейф недоверия и враждебности, пронизывающих все советское общество.
