грузовики чистой почвы,
чтобы сделать
новый слой,
высадить новые культуры,
вырастить красивое будущее.
Но свежее смешалось с прежним,
и всё равно среди
кабачков, огурцов,
клематисов, петуний,
пионов, роз, ирисов
до сих пор попадаются напоминания.
Голова женщины-с-пальчик
лежит теперь на моей веранде
и ждёт, когда отрастут её грудь, плечи,
живот, бока, юбка,
руки, ноги.
Но они не вырастут.
Что посеете,
то и пожнёте.
Я – Жня,
посмотрите на меня!
Дача-дача,
ча-ча-ча!
Я танцую пальцами
по клавиатуре,
наращиваю бока
и новый культурный слой,
ха-ха!
Солнце падает оранжево в Кузнечики,
там древнее городище чахнет,
там свежим-с-прежним пахнет.
Как и всегда, как везде.
Там у Марии – дочери Платонова – была дача.
Дача-дача!
Ча-ча-ча!
Че-че-о!
Эс-Эн-Тэ!
А-пэ-пэ!
Ой, да как это проращивать отца,
ой, да через советский слой,
ой, через советский слой!
Вместе с картошкой, морковью, кабачками,
ирисами, розами, гвоздиками.
Ой, да проращивать отца,
слово-за-словом тащить
через советский слой!
Возделывать слова отца,
хоть неплодородно
через советскую-то землю!
Быть Марией, которая рожает, наоборот,
не сына, а отца своего,
подготовить почву,
пересадить позади меня,
впереди меня,
вокруг меня,
мой культурный слой,
мой культурный слой.
Я – Жня!
Что тут есть у меня
на даче-даче,
ча-ча-ча?
Левый рог лося
(левый-прелевый —
я погуглила картинки),
рог раскидистый,
вырос из головы шестью ветвями,
похож на светлую деревянную ладонь
с потрескавшейся от времени кожей,
лежит на полу теперь без тела и без дела.
Я не знаю, как превратить рог в полку или в украшение.
Споткнулась об него,
вспомнила, что знаю его с раннего детства,
родители привезли рог на дачу-дачу с дедушкиной дачи.
Что странно – бабушка и дедушка не были
мещанами или охотниками,
дедушка любил зверей и природу.
В основание, где спил, вкручен ржавый шуруп,
там, где кость широка, в центре ладони,
дыра от пули,
дыра от пули.
Я спросила у мамы, что это за рог такой,
а это Юра застрелил лося
и накормил весь партизанский отряд.
Знаешь, как бабушка его берегла?
Я не знаю, я ничего не знаю,
я никогда об этом не спрашивала,
мне никто никогда не рассказывал.
Только когда случайно споткнулась
о семейную реликвию, я нашла её.
Я не могу представить,
как четырнадцатилетний Юра,
старший бабушкин брат, убил лося.
Сколько раз он выстрелил?
Два-три? Один раз точно промахнулся
мимо плоти – попал в рог,
или не промахнулся?
Стрелять нельзя было много и громко,
могли услышать фашисты.
В лесу такая акустика.
Я танцую на даче,
меня слышат закалиточные деревья,
перескрипывают друг другу мою песню.
Из-за Юры они не уехали во Владивосток в эвакуацию.
Прямо на вокзале он, двенадцатилетний,
последний в семье мужчина,
(отец – на Беломорканале,
отчим – на фронте)
сказал, что не поедет,
а останется бить врага,
бить врага.
Я не могу представить, как бабушка
протащила артефакт через войну, плен,
советское, постсоветское.
Я смотрю на рог,
я не знаю, что мне с ним делать,
он протягивает мне свою потрескавшуюся ладонь
с дырой от пули посредине.
Я танцую, да,
но эта война ко мне гораздо ближе,
но не таким образом ближе, как бряцают власти,
они, да, нас даже не представляют.
Я чувствую эту войну внутри своей головы,
она засела там пулей,
мой культурный слой,
мой культурный слой.
Почему я не спрашивала про всё это раньше?
Юра погиб в белорусских болотах в 1943-м,
бабушка умерла в 2013-м,
дедушка в 2019-м.
Почему вы умерли?
Почему вы умерли?
Я тащу рог, он тяжёлый и громоздкий,
выхожу на участок,
из бытовки выношу лопату,
копаю яму,
не могилу, нет.
Перебираю слой свежий и слой прежний,
я никогда ничего тут не сажала,
если только в самом детстве,
я же отдыхать сюда приезжала,
а всё, что нужно, я покупала в супермаркете.
Кладу рог металлическим вершком кверху,
засыпаю землёй,
притаптываю аккуратно,
танцую.
Дача-дача,
ча-ча-ча!
Я посадила лося!
Я выращу лося!
С нежными печальными глазами,
с впалыми шерстяными боками,
