Лена училась средне-серо, скучала, глядя на воду. Байкалом их замучили в школе с детства, макали в любовь к нему, про красоту его заставляли писать сочинения и петь о нём песни под аккордеон, ходить убирать мусор за туристами и местными с его берегов. Когда Лене было пятнадцать, а её сестре Гале двенадцать, у отца совсем перестала ловиться рыба. Он и раньше не чемпионствовал, но сейчас, когда все остальные рыбаки кормились с Байкала, он приносил пустые сети. Надо было питаться, покупать одежду, платить за квартиру, мать заговорила о продаже катера. Отец, обычно говорливый, замолчал на несколько дней, ушёл в спячку отчаяния и в море и однажды принёс домой кумуткана. Тот был уже не белый пушистый бон-бон, а серебристо-серый тугой мохнатый мешок, с плотными бочка́ми, тонкими травинками-усами, с лопастями-руками, которые будто созданы были не для плаванья, а исключительно для обнимания – и даже когти по окаёмкам не мешали. Кумуткан поууукивал, потрескивал, махал хвостом и лапами, тянулся к каждому, кого видел, принимая всех людей за мать.
Детёнышем заняли ванну. Жена рыбака молча убрала таз с бельём из ванны на кухню. Отец не ловил тюленей, нерповкой разрешалось заниматься только эвенкам, но он решил воспроизвести принятый в их деревнях обычай возвращения детёныша нерпы. Того ловили, привозили на два-три дня, давали поиграть детям, порадоваться и потом отпускали обратно в озеро, таким милосердием показывая признательность и благодарность Хозяину Байкала. В случае отца это смахивало на жульничество, так как он не ловил обычно нерп (этот попался в сеть случайно) и не был эвенком, да и дочери его – уже подростки, но отчаяние заставляло его верить в надёжность чужих ритуалов. Девочки всё же, как и надо, радовались, играли с ууукающим кумутканом, кормили его мелкой рыбой. Мать не могла дозваться их помогать ей или просто есть. Детёныш не только ууукал, но издавал отрывочные, инопланетные высокие звуки, напоминающие поиск радиостанции в далёкой от цивилизации местности.
Играла в основном Галя, тискала его, кидала ему мячики и рыбы, фотографировала его на телефон, водила с ним селфиться подружек, даже влезала к нему в ванну и ходила за ним по пятам, когда он ползал по квартире, и Лена тоже тискала и кидала мяч, привела посмотреть на него одну подругу, но не радовалась, а удивлялась. Каждый раз, поднимая кумуткана на руки, она замечала его равенство своей собственной сестре, которую трёхлетняя разница в возрасте позволяла Лене брать на руки, когда Галя тоже была ещё детёнышем – таким же плотным, круглым, двигающим конечностями, начинённым силой будущего.
Лена видела тюленей прежде в нерпинарии, совсем давно ещё, в открытом озере с катера отца, когда он ещё брал её с собой на рыбалку, а теперь иногда с набережной, когда одна из нерп поднимала над водой свою лысую голову и смотрела с любопытством на человеческий город, проверяя, не изменилось ли чего с ним. Но сейчас, держа на руках кумуткана, Лена будто бы впервые почувствовала, что такое жизнь на самом деле. Сестра, даже будучи младенцем, не обеспечивала такого ощущения, так как сама была очень похожа на Лену и по родству, и просто по единству вида, а вот нерпёныш был такой же живой и сознательный, но всё же отличался внешне и по языку и находился на нужной для удивления дистанции. Отец хотел отправиться возвращать кумуткана обратно на третий день, но Лена попросила оставить его ещё на сутки. Она так редко что-то просила, осознавая ограниченность родительских ресурсов, что отец немедленно согласился. На следующее утро к ним зашёл мамин однокурсник, который давно не появлялся, он учился когда-то с мамой на архитектурном, теперь его магазин дешёвых сувениров дробил пейзаж на набережной – там продавалось много неживых пластиковых тюленей. Лена как-то работала там продавщицей на каникулах.
Владелец сувенирного магазина зашёл помыть руки в ванную перед предложенным чаем и увидел кумуткана. Человек сразу дёрнулся и предложил за детёныша настоящие деньги. Рыбак отнекнулся, объяснил про эвенков, про ритуал и отсутствие фарта. Но бывший однокурсник не отлипал, у него были счёты с этой семьёй: он сам хотел когда-то жениться на жене рыбака, родить с ней детей, и даже после того, как она выбрала другого, он ради неё разбогател (по местным меркам), а она почему-то всё равно оставалась застывшей лавой вокруг жизни своего скучного бедного мужа. Поэтому владелец сувенирного магазина не мог оставить их в покое, время от время приходил, искушая всем, чем мог, делая вид, что хочет помочь. Он предложил за кумуткана цену в два раза больше рыночной. И этот нерпёныш был особенно упитанный с плавающими переливами на шкуре. Жена посмотрела на мужа-рыбака и сказала, что он всё-таки не эвенк и это не ритуал их семьи, а главные её ритуалы – это кормить детей, покупать им одежду и платить за квартиру. Дочери были в школе, отец сходил покурить в подъезд, потом вернулся и передал кумуткана владельцу сувенирного магазина в руки. Вода капала на потрескавшийся кафель. Хозяин сувенирного магазина завернул детёныша в большой чёрный пакет, чтобы тот не намочил обивку машины. После того, как однокурсник жены уехал, отец злой ушёл в море. Девочки вернулись из школы и очень расстроились оттого, что им не удалось попрощаться с кумутканом.
Хозяин Байкала не удивился и не разозлился, когда русский рыбак, пообещавший вернуть кумуткана, пришёл в море без него. Такое уже случалось, и у эвенков тоже, но чаще всего потому, что детёныш погибал у людей от болезни или несчастного случая. Хозяин Байкала даже почувствовал серьёзный шторм внутри русского рыбака и решил, что будет понемногу позволять ему ловить рыбу, так как люди со штормами внутри потом нарушали жизнь снаружи, и доставалось самому Ламу, например, такой штормящий бросал мусор прямо в воду. Рыба у отца снова стала ловиться, немного, но регулярно. Отец-рыбак не радовался своим маленьким удачам и стал молчалив, прямо как жена. Лена догадывалась о плохой кумуткановой судьбе, но ничего не рассказывала сестре.
В секунду, когда был убит кумуткан, обещанный к возвращению в озеро, Великая Нерпа проснулась от полудрёмы и открыла глаза. Байкал чуть качнуло, это заметили только сейсмологи на своих приборах. Великая Нерпа разозлилась и вызвала Хозяина Байкала на беседу. Тот был главнее Великой Нерпы, но она – взбешённей, отчаянней, и её приходилось слушать. Великой Нерпе давно уже надоели люди, они браконьерничали на тюленей сетями, стреляли им в головы, отнимали кумутканов у кормящих матерей и сами жаловались, что нерпы рвали их сети и воровали из тех рыбу. Через Ангару с одним из обратных течений к ней пришла весть о том, что люди обсуждают возобновление нерпяного промысла, потому что тюленей стало слишком много. У Великой Нерпы раздувало ноздри от гнева – от этого по Байкалу ходили волны. Хозяин Байкала подумал, поперекатывал по мели камни и согласился, но объявил Великой Нерпе, что ему нужно время, чтобы подгадать подходящий случай.
Прошло несколько месяцев. Семья Лены жила вроде как всегда, даже немного лучше. Наступила зима, рыбак передвигался по озеру на снегоходе, и вся семья носила слои одежды, даже Галя, всё же переживающая, что термобельё её утолщает. Рыба попадала в сеть с удивительной регулярностью – так отцу не везло никогда прежде. Хозяин Байкала не хотел, чтобы семья уехала кормиться в другое место, поэтому постоянно накладывал улов в отцовскую сеть, но, с другой стороны, не мог допустить того, чтобы семья разбогатела и уехала куда-нибудь на юг, поэтому клал рыбы немного. Из-за появления обычных нормальных денег родители выдохнули, рыбак-отец пришёл в себя – стал строить планы о покупке нового катера, даже мать немного оттаяла и заново принялась читать книги. Лена вдруг сказала сестре: ещё чуть-чуть – и мать, наконец, заговорит с нами и скажет то, что хочет, то есть пошлёт нас далеко и навсегда. Галя сделала вид, что не понимает, о чём говорит сестра, и ушла гулять с друзьями, хотя она очень хорошо понимала.
