У метро возводили гигантскую тарелку с блином и икрой. Я остановилась покурить. В груди, там, куда обычно приклеиваешь перцовый пластырь, елозило и лезло наверх в горло. Я сопротивлялась, задымляла. Выбросив окурок в урну, достала телефон и написала Соне, что меня сократили. Она тут же ответила, что это ужасно, что они идиоты и чтобы я немедленно шла к ней. То есть написала то, что нужно было. Соня – единственный человек в Москве, с которым я общалась добровольно. Мы познакомились на этой же работе: Соня пришла к нам на три месяца, а потом двинулась дальше, легко переключившись на другую профессию. За три года, что я знаю её, она побыла фотографом, журналистом, переводчиком, сценаристом, пиарщиком, личным ассистентом, библиотекарем, лектором. Удивительно то, что Соня никогда не рабствовала в отличие от всех нас, остальных, она просто занималась работой. Я даже не думала начинать с ней общение, но она сама ввязалась со мной в дружбу, предложила вместе пойти на обед на второй день нашей соработы. Она сама звонила и приглашала посидеть в кафе, пойти гулять или к ней домой. Когда Соня ушла из фирмы, наше общение не прекратилось. Она всё так же звонила и предлагала встретиться. Я никогда не приглашала её или кого-то другого к себе. Соня спрашивала, не бывает ли мне скучно. Нет, не бывает. Но с ней мне иногда хотелось разговаривать. Как в тот день, когда меня уволили.
Пока я шла по Смоленскому бульвару к Парку культуры, Соня написала, что к ней заглянул знакомый народ, принёс вина и чтобы я не пугалась. Я хотела развернуться и уйти обратно к «Смоленской». Сесть в метро, проехать 17 минут, пройти 4 минуты и оказаться в моей-немоей квартире с бирюзовыми стенами. Без других людей, в тепле, тишине, покое. Соня написала, что все классные и активные, и что она меня со всеми перезнакомит, и мы найдём мне новую работу. Я очень хотела выпить и чтобы меня поутешали, поэтому решила дойти до Сони. Она жила в двушке-сталинке с высокими потолками и старой деревянной мебелью бесплатно – её приятель переселился в Берлин и попросил присмотреть за квартирой. Соня приехала из Новосибирска, но жила как москвичка – то есть оплачивала только коммуналку. Москва для Сони была самобранистой скатертью. Тут Соня могла находить и брать всё или почти всё бесплатно или дёшево: жильё, одежду, медицинские услуги, проходки в театр и на фестивали, книги, путешествия. Я спрашивала её, как ей это удаётся. Она отвечала: просто я всех знаю. Это переводилось как: просто я всех люблю.
Ещё в коридоре меня обморозило голосами и смехом. Происходила вечеринка. Человек собралось не несколько, а штук четырнадцать. Они пили, говорили, перемещались, перемешивались. Я ещё не видела этого, но могла ощутить отражение действий в воздухе, услышать голоса, возню. Соня сняла с меня куртку, повесила её на свободный кусочек крючка, завешанного уже одеждой. Ровно поставила мои ботинки в общий ряд гостевой обуви. Обняла, отвела на кухню, закрыла дверь, налила чаю, предложила печенье, поговорила со мной полчаса. Сделала всё как нужно. Я вытирала глаза салфеткой с растительным узором, не пошлым-розничным, а дизайнерским-изощрённым. С синим плющом. Салфетка мягко касалась моих щёк, казалась хлопковой, а не бумажной. Звеня стёклами двери, к нам вломился худой парень с чёлкой. Он стал звать Соню, мяукать. Пытаться увести её за руки. Она – радость моя и многих других – никогда не говорила никому, что его/её шутка глупая. Она и сейчас рассмеялась и нежно сказала, что вернётся ко всем. Чёлочный пихнул в рот печенье и передразнил то, как я плюхаю носом. Соня взяла парня за шкирку и вывела его за дверь. Он ещё чуть помяукал, поскрёбся в стекло и ушёл.
Мы договорись, точнее Соня уговорила меня – искать мне работу прямо на этой вечеринке. В офисе или удалёнку. Я говорила, что устала, что просто хочу побыть дома пару недель, может быть, погулять в парке в моём районе. И не работать. Соня спросила, не станет ли мне скучно. Я хотела ответить, что мне не бывает скучно, я знаю английский язык – значит, мне доступны лучшие истории, которые придумываются сегодня в мире. Соня спросила меня, откуда я возьму на жизнь деньги. Голоса из комнаты стали кричать: «Со-о-о-оня-я!» Два мужских и один женский. Соня обняла меня и поместила мне в руку стакан с вином.
Публика была обычная для быстрорастворимых, выжимающих силы вечеринок. Соня водила меня от одного успешно-выглядящего человека – то мужского, то женского пола – к другому. Почти никто из представленных не казался рабствующим. Соня шутила, что половина из них вернулись из разных заграниц и мы точно теперь разносим между гостями вирус. Все они зарабатывали деньги на проектах. Разновозрастные, от двадцати до новых сорока, равно-расслабленные, свободные, простые, демократичные. Я помню, что десять лет назад на вечеринках (на тех двух, что я была) в офисах, в транспорте люди опыляли своими понтами других, показывали взаимопрезрение, показывали свою значимость. Так стало теперь немодно. Люди почеловечили.
На широком подоконнике само собой появлялись наполненные винные бутылки. Я подходила к нему время от времени. Соня вытащила какую-то мятую историю, как я спасала её, переводила длинную производственную статью на русский за бессонные сутки. На некоторых рассказ произвёл впечатление. Успешно-выглядевшие люди принялись добавлять меня в друзья. Когда они только начали, у меня с ними был один общий друг Соня, постепенно, от человека к человеку, количество их разрасталось. За полчаса я нажила себе столько друзей, сколько обычно не собирала в фейсбуке за год. Мяукающий человек подошёл к нам с Соней и весёлой девушкой Катей, у которой была идеальная квадратная чёлка и чёрнооправные очки. Мяукающий – единственный, не считая меня, не выглядел на этой вечеринке спокойно-успешным, управляющим своей жизнью. Он втиснулся в разговор, принялся показывать на меня пальцем и говорить, что моя рубашка не подходит к моим штанам по цвету и что лицо у меня жёлтое. Она – китаец! Она – китаец! Он держал напротив моего лица свой тонкий палец и повторял-повторял про моё жёлтое лицо и про то, что я китаец. Люди оборачивались. Катя улыбалась всем нам одинаково. Я поняла, что она не воспринимает меня и его всерьёз. Соня отпихнула мяукающего от меня куда-то. Катю позвали. Она ещё раз улыбнулась и исчезла. Я дошла до подоконника, наполнила красным бокал, там же выпила его и поняла, что надо уходить. Двинулась, оттолкнувшись рукой от стены. Шатаясь в полутёмной мешанине выбритых затылков, цветных причёсок, наплечных татуировок, квадратных очков, бород, я щурилась от чужих айфонов и Сони не находила.
Цепляясь за локти, я вышла в коридор. Сняла свою куртку с крюка, уронила штуки три под ней. Чтобы поднять их с пола, я наклонилась, и меня почти вырвало на чужую одежду. Я сложила куртки на тумбу под зеркалом. Мир подрагивал. Я выпрямилась и застыла, чтобы сохранить равновесие. Увидела в зеркале, что у меня правда желтоватое лицо, а ещё свёкольные от вина губы. Я стояла правой ногой на мысу своего левого ботинка. Влезла в него нужной ступнёй. Держась за дверь, я медленно присела, чтобы зашнуроваться. Кнопка джинсов вгрызлась в живот, и я почувствовала свой переполненный мочевой пузырь. Мне предстояло идти до Смоленки, там ехать 17 минут в метро, а потом ещё 4 минуты до дома. Я вытащила ногу из ботинка и прямо в куртке отправилась в туалет. На мне закончилась туалетная бумага. Мне отчего-то понравился этот факт. Сильно тошнило, но не вырвало. Я умылась. Легче не сделалось, а невероятно отчаянно захотелось спать. Руки-ноги отказывались двигаться. Мимо прошла Катя и улыбнулась опять. Из зала слышались разговоры, но так, будто их проигрывали на плёночном диктофоне. Держась за стену, я дошла до двери, толкнула её. В комнате-спальне всё было как всегда, я легла на диван, не на кровать, где я спала обычные два раза, когда оставалась у Сони на ночь. Мне нравился этот диван: он был твёрдым, полезным для спины. Мир всё пошатывался, я вспомнила, что в детстве это называлось вертолётом. Я запахнула куртку и закрыла глаза. Кружение прекратилось. Заклёпки курточных рукавов царапали мне ладони. В правое бедро уткнулся телефон. Кнопка джинсов свирепо ковыряла живот, но расстегнуть их не хватало сил. Голоса вдалеке, будто смеясь, ныряли в воду. Я стала видеть свой стол в офисе и паспорта всех пришедших на вечеринку. Открывала первый – с фото улыбалась Катя в очках и квадратом чёлки. Дверь чуть взвыла, пришли забирать паспорта, а я не перевела ни одного. Хрипло мяукнуло раз, потом ещё два раза. Стол с паспортами исчез, появилась простая темнота. Джинсовая кнопка перестала грызться, животу сделалось свободнее и холоднее. Куртка распахнулась. Неприятное заменилось приятным, потом больным, потом снова приятным. Мне захотелось сделать это понятным, законченным тут же и продолженным одновременно. Прежде чем суметь начать думать, я уснула.
