«Ко мне никогда не испытывали симпатии, меня никогда не любили, не ценили. Дарси не любил меня с того момента, как появился на свет из моей утробы».
«Я хотела уйти после рождения Джонатана. Но куда? У родителей не было места для меня с тремя детьми».
«25 лет со мной обращались, как с грязью. Мои дети поступают так, потому что я сама готова лечь и позволить переступить через себя».
Ночью, став свидетелем ее гнева, я ощущаю себя так же, как в ее присутствии. «Не знаю сам, какой тропою вошел я», – пишет святой Иоанн Креста. Я чувствую, как меня окутывает молчание, в котором цепенеет тело, но лихорадочно работает ум.
Чему я научилась в темноте:
1. Даже если Дьявол существует, он не имеет к ней никакого отношения.
2. Сделать мертвое пригодным в пищу – тяжелый труд.
3. Перед лицом страха нам приходится совершать нелепый рывок.
Братья зашли в дом, я ждала в машине. Тело матери уже увезли судмедэксперты. Задняя часть дома выглядела как декорация к фильму ужасов. Маленький одноэтажный коттедж, деревянное крыльцо, старомодная дверь, затянутая москитной сеткой. Я увидела свет справа от крыльца, поверх вмонтированного в окно кондиционера: лампа в маминой спальне освещала кусок стены и более темный угол комнаты. Я представила, как братья ищут вещи, о которых мы говорили по дороге: сейф на верхней полке в кладовой, коробку с драгоценностями на туалетном столике в спальне, бумаги в пластиковой папке на ступенях чердака.
Когда задняя дверь наконец открылась, мне показалось, что вместе с братьями вышла мать – пока они закрывали дверь и шли через двор к машине, прямо за ними маячил темный силуэт.
В отеле мы пили виски прямо из бутылки, братья рассказывали о хаосе в гостиной. Мать навещала меня на Рождество, но с осени никто из нас не был у нее дома. С тех пор многое изменилось: на полу валялись груды грязной одежды, мусора, тарелок с заплесневелыми остатками еды, пустых контейнеров и газет, пропитанных мочой.
Чехлы с диванных подушек были содраны до желтого поролона. «Как в клетке у хомяка», – сказал брат и снова вспомнил о распахнутой задней двери и что тело нашли обнаженным. Хотя полицейские полагали, что смерть произошла по естественным причинам, мы волновались, что кто-то вломился в дом, перевернул его вверх дном, может быть, даже напал на маму, что и вызвало сердечный приступ, установленный патологоанатомом.
В своем дневнике она резко отзывается о моем отце и о нас, своих детях, но сильнее всего злится на себя. Ярость, которую она испытывает по отношению к себе, самая неистовая. Почему она не поступила в колледж после школы? Почему забеременела и вышла за моего отца? Зачем занималась домом и воспитывала троих детей, если ее никто не ценил? Думаю, она винила себя даже в разводе. Я сама превратила себя в половую тряпку. Она страшно злилась не только на моего отца, но и на то, как просто мужчине в этом мире изменить свою жизнь. Отец мог бы облегчить страдания матери, но я не уверена, что кто-то из нас был в силах унять ее гнев из-за того, как общество обращается с женщинами в возрасте. В своем дневнике она несколько раз упоминает шутку о том, что одну сорокалетнюю жену можно разменять на двух двадцатилетних.
История моей мамы – жены и матери, едва способной поддерживать саму себя, потому что в середине жизни ее отставили в сторону, выкинули из социума – далеко не оригинальна. Она кажется настолько привычной, что даже не вызывает сочувствия, ее вторичность и банальность сводят на нет боль, которой она пропитана.
В дневнике матери будущему, а не прошлому посвящены только многочисленные записи о похудении. Я знаю, что они с отцом вместе боролись с ее лишним весом. Как-то он спросил меня, что подарить ей на день рождения, и я посоветовала шоколад. «Я никогда не куплю твоей матери сладкое», – ответил он. Большинство записей о похудении – прямые указания: «Я должна скидывать по 1 фунту за четыре дня». «Мне нужно сбросить 100 фунтов». «Жир от жирного». «Ешь маленькими порциями».
Она часто говорила мне, что жир – это последний предрассудок, который поддерживает общество. Она чувствовала жестокость культуры, но ее дневник доказывает, что она так и не оставила попыток избавиться от полноты и перестать себя стыдиться. Первая запись одного из последних месяцев ее жизни гласит: «Я – всё, что у меня есть. Я должна быть здоровой. Еще не поздно».
* * *
Когда мать узнала, что беременна мной, она в первую очередь почувствовала стыд. Стыд стал самой настойчивой формой ее общения со мной. Ее отец (мой дед) пил, их семья никогда не жила в достатке. Так что еще перед тем, как я появилась в ее утробе, стыд был для матери как вода и воздух. Он оставлял след во всех сферах ее жизни: самовосприятии, отношениях, интимной близости, способности рисковать, стоять за себя, делать карьеру. С возрастом чувство стыда лишь усилилось: лишний вес, менопауза, развод, рак груди. После мастэктомии от приема тамоксифена ее лицо багровело, она подскакивала и бежала к окну, будто ее подожгли, как факел.
Стыд появляется в возрасте семи месяцев. «В тот момент, – пишет литературный критик Ив Кософски Седжвик в книге «Трогательное чувство» (Touching Feeling), – когда лицо матери, которое служит отражением лица ребенка, перестает играть свою роль в непрерывном обмене взглядами, когда по одной из множества причин младенец перестает узнавать его, и это разрушает его уверенность в непрерывности цикла взаимного отражения»
[91]. Мать больше не узнает или не удерживает ребенка в поле зрения, и он чувствует себя оставленным, изгнанным. Он решает, что сделал что-то не так, и впервые в жизни испытывает стыд.
Даже когда я повзрослела, лицо матери все равно продолжало вселять в меня неуверенность. Пока мы смотрели «Эльфа», я изучала ее черты, пыталась увидеть, смягчилась ли она, заметить в складках у рта и морщинках между бровями признак того, что она расслабилась. Ее седые волосы были убраны назад и заколоты гребнем, лицо порозовело и было очень милым. Я посмотрела ей в глаза, чтобы не только прочитать ее настроение, но и разгадать что-то о себе. «Прерывая идентификацию через мать, стыд создает идентичность, – пишет Седжвик. – Жизнь личности, по сути, начинается с разрыва связи с матерью».
* * *
Юнг писал, что в середине жизни мы должны найти труп и похоронить его. Труп нашей прежней идентичности, из которой мы выросли и через которую не можем больше себя определять. Совершив погребение останков прошлой жизни, мы, согласно Юнгу, переходим в период лиминальности, который по-другому называют фертильной пустотой. В это время у нас появляется возможность осознать себя более ясно, если мы захотим воспользоваться ею. Симона Вейль пишет: «Еще я отличаюсь от той, кем себя представляла. Знать – значит прощать».
Вместо того чтобы похоронить труп, моя мать сама превратилась в труп. Она стала демоном боли, испытывала напряжение и раздражение от одного упоминания об отце, негодуя на несправедливость своей жизни и сексистского мира в целом. Я вглядывалась в нее в поисках ответа на вопрос, что значит быть женщиной, но находила лишь бессилие. «Многие дочери, – пишет Адриенна Рич, – злятся на своих матерей за то, что те слишком безропотно, с готовностью и смирением принимают все, “что бы ни произошло”». Первую часть жизни мама играла пассивную роль королевы красоты, молодой матери, жены священника. Но после менопаузы она перестала подавлять чувства. Она реагировала злостью и яростью на то, что у мужчин есть абсолютная свобода действий, тогда как ее собственную свободу все время ограничивают.
