Она зажмурилась.
Но страха нет…
И внезапно, как рухнула стена из песка и её охватывает вселенское блаженство — она видит стеклянную пирамиду. А в ней личинку жука, нет, гусеница, она видит гусеницу, которая растёт на глазах…
«Ах, это бабочка! Гусеница бабочки!».
И вдруг она понимает, что она сама и есть эта самая гусеница — Я стану куколкой, затем бабочкой! — Она видит, как из белой уже куколки выпорхнул маленький светлячок, нет, мотылек, с длинными ножками и похожий на Эльфа… «Эльф! Ой, нет, не Эльф! Это я! Как Дюймовочка с крылышками! Как стрекозка!»
Пока она испытывала восторг за такую новую красивую жизнь, воздушный розовато-перламутровый пузырёк окутал Дюймовочку, подхватил и понес в таких же светящихся пузырьках сквозь тьму к свету. Настя скользит взглядом за розовым пузырьком вверх и видит огромного старца с белой длинной бородой. Он нежно прижимает что-то к большой груди, и это что-то так нравится ему! Старец улыбается. Он склонился над своими большими ладонями, а в них…
А в них ребенок!
«Это я родилась! Мне подарили жизнь!»
Её взгляд вверх… и небесно-голубые глаза старца по-доброму улыбаются теперь и как бы ей, и как бы ребенку. Его взгляд, наполнен такой лучистой добротой, что сердце ее плачет от счастья. И голос его, что льется сверху, похож на теплые звуки органа, она не знает языка, но ей приятна мелодика голоса и она все ПОНИМАЕТ!
Понимает Его!!!
— Имя?
— Настя!
— Имя?
— Анастасия!
— АНАСТАСИЯ — ВОСКРЕСШАЯ!
— Мне дали жизнь!?
— Да! Ты — Воскресшая!
Настя облегченно вздохнула и от счастья плачет. Плачет наяву. Слезы теплыми струйками стекают по щекам, но пока ещё сквозь сонную, медовую пелену… она слышит…
— Анастасия!
Открыла глаза — перед ней всё та же комната, она на коленях перед Священным Жуком. Но это она и опять не она. Она сама где-то рядом и смотрит на все происходящее как со стороны. Пальцы все еще покоятся на золотой палетке, на священных письменах…
— Читай! — потребовал араб уже с каким-то другим лицом, наполненным тем же светом, что ощутила и она. Он словно был рядом в её полете, словно они вместе парили там, во временном пространстве и он счастлив так же, как и она, счастлив за неё — за ее открытие самой себя. Он, действительно, был счастлив, что не ошибся в ней, — Анастасия, читай!
Вновь закрыла глаза, провела пальцами по золоту, и из глубины ее сердца полилось:
— Я Усер-Маат-Ра …
Голос дрожит…, но даже от большого волнения он никогда не был таким тёплым и с переливами.
Это не мой голос!
Это какое-то колоратурное сопрано!
Не я читаю…
Я не знаю так хорошо иероглифы!
Откуда он?
Это голос другого человека… это не мой голос…
А голос — странный ее голос — все продолжал и продолжал вещать или, может, все читал и читал древние письмена?
— Я Усер-Маат-Ра, царь царей…
Глава четырнадцатая
Нильские утки, песчаные гадюки и стрекоза
I
…в 27 год правления Рамсеса второго
— Я Усер-Маат-Ра, царь царей, разгневан предательством дочери и нет ей прощения в Нашем сердце…
Неферкемет видела и не видела отца, лишь ужаснулась его словам, чуть сдвинула брови, да настойчивее вздернула подбородок и упрямей уставилась в одну из колонн.
Знала, посмотри она сейчас на отца — ее сердце не выдержит, и она со слезами бросится к нему в ноги. Но то ли гордость, то ли дочерняя обида не давали ей сделать этого, и она продолжала стоять и смотреть в сторону вместо того, чтобы посмотреть на него, заглянуть в глаза, попытаться разбудить в его сердце отцовскую любовь. Знала, преклони она сейчас колени, скажи только одно: «Прости меня!» и он простил бы.
Но тогда все они — многочисленные сестры, братья, тетки, няньки и наложницы, — не сводившие с нее презрительных взглядов, насладятся глубиной ее падения!
Лучше она умрет, чем доставит им удовольствие глумиться над собой и упиваться ее позором.
Она и так стала для них посмешищем — позором всего Египта.
Дочь фараона(!), его любимицу(!), как рабыню пригнали за боевой колесницей Мернептаха! Было ли такое в Египте?!
Кто бы смог узнать теперь в этой босой, измученной, в изодранном в клочья платье простолюдинки, со связанными руками за спиной прежнюю Красоту Египта!? От ее красоты только и осталось, что царственная грация да несломленная воля.
И воля, и грация, и то, как гордо вздернула подбородок, как непреклонно держалась и, как это все приводило в бешенство фараона, сулило для врагов Неферкемет увлекательное зрелище. Зрелище, которым они еще долго будут наслаждаться, зрелище, которое будут пересказывать по сотни раз на дню, и смаковать в жаркие ленивые ночи каждый ее жест, каждое произнесенное слово.
Все переглядывались, злорадно посмеивались, ждали. Ждали развязки. Им хотелось видеть гораздо больше, чем просто гнев фараона, хотелось наслаждаться ее горем, ее слезами, стенаниями, ее падением. Хотелось видеть Неферкемет униженной, раздавленной. И тогда упиваясь собственной ненавистью к ней, они бы, как бальзамом, умащивали свои змеиные сердца сладким ядом ненависти.
Как же сладок этот яд!
Подле фараона на меньшем троне — нынешняя царица — Иситнофер. О, эта змея больше других знала — Неферкемет последняя из дочерей прежней царицы — нет её, и путь к трону для детей самой Иситнофер расчищен. И эта цель так близка! Самодовольная улыбка не сходила с ее лица, а в глазах нет, нет, да и блеснет злорадный огонёк, и она захлебнётся, зайдется в тихом глумливом смешке…
Неферкемет вздрагивала от едких смешков Иситнофер. И не сиди Иситнофер сейчас подле отца, на троне, что когда-то принадлежал ее матери, не держи она его за руку, Неферкемет, уже была бы у его ног. А так она всё стояла и упрямо смотрела в колонну…
«Иситнофер — змея! И весь ее выводок здесь!
Собрались…, сползлись…, шипят…,
Зачем отец устроил такое судилище?
Зачем?
Я люблю! Это ли грех?
Почему схватили, пригнали, как рабыню?
Для посмешища…
Для их веселия…
Неужели такова его воля?!
Неужели он так ненавидит меня?!
Почему он так разгневан?
Почему?
В чем моя вина?
Отец, я всего лишь люблю!
Разве, это преступление?
Разве, это предательство?
