Шлиман замолчал, поковырял тростью песок, и, легонько постучав по саркофагу, сказал:
— Вот и он лишь подтверждение моих сомнений — выполнен он уж слишком точно! Обработка камня настолько безукоризненная, что для такой работы требуются высокотехничные станки, а не зубила и молотки.
— Ах, опять ты об этом, — потянул Мустафа, глаза его горделиво сверкнули, — значит, были мастера, которые могли…
— Не говори глупости, — резко оборвал Пауль. — Даже сегодня, в 1913 году, подобные пропилы создать практически невозможно!
Резкость, с которой Пауль остановил Мустафу, заставила его задуматься. Он замер, закрыл глаза, как, если бы хотел получить благословение у Всевышнего на дальнейший спор. Он боролся с собой — ведь очень тяжело хранить тайну, когда осознаешь, что именно ты, а не этот холеный немец обладатель Величайших Знаний. Тщеславие распирало. Оно и стало причиной необдуманного поступка.
— Нет, постой! Есть, есть одно…, что тебя заинтересует, — Мустафа замолчал, перевел взгляд с Пауля на солнце, зажмурился и, вновь вперив немигающий взгляд в немца, сказал, — В Дельте нам очень часто встречался картуш этого фараона…
Он кивнул в сторону саркофага, что уже поставили на постамент.
Столько веков прошло, а саркофаг стоял как новенький и поражал величавой простотой, безукоризненно отшлифованной поверхностью и чёткостью линий.
— …Мы были с тобой в Аварисе — городе Рамсеса II.
— И?..
— Всё это связано между собой!
— Что?!
— Аварис, Рамсес II, хабиру, атланты и их древние Знания, — в сердцах выпалил Мустафа.
— Хабиру!? Кто это?
— Хабиру — древнее название семитских племен. Евреи.
— Евреи?! Как евреи? О каких евреях ты говоришь… — Но вдруг от настойчивого взгляда Мустафы его осенило. — Ты хочешь сказать, что есть некая связь…?
— Да, есть! — Твердо ответил Мустафа, — Не могу этого объяснить, но только знаю — знания атлантов были утрачены с уходом хабиру.
Мустафа замолчал, приготовился отстаивать свою версию, но немец не пытался оспаривать или высмеивать его. Он вновь уставился в одну точку, верил и не верил, но он хорошо помнил слова своего деда: «в истории возможно все, даже самое невероятное»! Пауль молчал…
И долго бы он прибывал так в абсолютном молчании (в душе почему-то была «абсолютная тишина»), если бы Мустафа не похлопал его по плечу:
— Пауль? Очнись!
— Сегодня выехать сможем?
— Конечно! До Луксора на поезде, а там по Нилу два дня — и мы на месте.
Глава десятая
Дыхание вечности
I
В 27 год правления Великого Рамсеса, в четвертый месяц ахет…
Гарем затих, затаился в тревожном ожидании…
Через длинную анфиладу гарема, шлепая оторвавшимся ремешком левой сандалии о гранитные плиты, стремительно шёл фараон. Спешил. Боялся не успеть к предсмертному ложу любимой жены. Боялся не успеть вдохнуть её последнее дыхание. Так стремительно шёл, что не замечал ничего и никого вокруг. Не замечал траурных приготовлений, не замечал слуг и рабов, которые при его появлении, все как один, пали ниц и, уткнув носы в гранитные плиты, разразились рыданиями. Не заметил и детей Нефертари, что сгрудились у покоев царицы. Они, было, бросились к нему, но он на ходу, даже не глянув, отстранил их рукой, только гневно бросив:
— Молчали! Сета на ваши головы! Несчастные!
Приподняв тяжелый полог, фараон вошел в темную комнату, освещенную лишь маленькой алебастровой лампой. На цыпочках, стараясь не шлепать оторвавшимся хлястиком сандалии, подошел к ложу, сердце сжалось — любимая, белее цветка лотоса, с темными кругами под глазами, едва повернула голову к нему, улыбнулась… чуть-чуть… уголками губ — и он…
…Он — Великий Рамсес, Владыка Верхнего и Нижнего Египта, гроза многих народов опустился на колени подле ложа любимой, и, целуя остывающую руку, — заплакал!
Лишь взглянула на него, лишь успела сказать: «Люби детей моих…» и душа ее, как птица мент (птичка мент, олицетворяющая собой одну из ипостасей души человека в загробном мире), взметнулась так, что не догнать её, не поспеть за ней — она уже далеко — на пороге Вечности!
Мгновение тишины… и только легкий, неуловимый шепот пронесся над головами, словно шелест песка в пустыне:
Ушла… ушла… ушла…
…Внезапно истошным воплем разорвало тишину — это плакальщицы заголосили, зарыдали, и флейты печальным эхом подхватили их скорбные крики, разнося по лабиринтам дворца страшную весть; и вот уже гулкие барабанные удары оповещают город о великом трауре — «Любимая жена фараона, первая во дворце, Нефертари — Меринмут уже на пути в царство Осириса».
Но фараон не слышал всего этого, он оплакивал жену — свою первую и единственную любовь. Лишь для неё совершал он Великие походы, для нее строил храмы, и ей единственной позволено быть у ног его колоссов. Он знал — он войдет с Нефертари в Вечность. Но вот только эта Вечность раскрыла свои объятия для нее, и закрыта пока для него!
— Как ты торопишься, милая! — твердил он, стоя подле любимой на коленях и прижимаясь к ней влажной от горьких слёз щекой. — Как торопишься! Не спеши… подожди меня… подожди…
Время тонуло в его душевной тоске…
К ложу усопшей подошла старшая дочь — Неферкемет, опустилась на колени рядом с ним. Фараон посмотрел на неё, так словно она могла остановить ход времени и всё изменить. Знал — она может многое!
— Я… Мы… — слезы душили его, — Мы мечтали с ней плыть в Солнечной Ладье вместе! Но она… Но она ушла слишком, слишком рано! И не догнать мне ее, не поспеть за ней! Почему она так торопится, ты знаешь!? Почему уходит от меня? Разве я не любил её? Разве не был с ней одним дыханием?
Неферкемет склонила голову, пряча от отца глаза — в них он мог бы найти не только великую скорбь, но и ненависть к тем, кто отравил «Первую во дворце». Неферкемет знала — истинной причиной смерти матери был яд из далекой страны, противоядие, которому, как ни старалась, она не смогла найти, как и не смогла понять, чьих рук это черное дело, какой гаремной змее была выгодна смерть царицы?!
— Моё единственное желание быть с ней, видеть её, слышать её, но… — голос фараона все больше дрожал и наполнялся слезами.
Услужливые плакальщицы запричитали сильнее прежнего. Истошные вопли и стенания привели Рамсеса в ярость, гневно шикнув на них, он взглядом отправил их прочь.
Негоже черни мешать Великому Духу. Последнее прощание, последние слова должна слышать только она — Нефертари Меринмут.
Он подхватил мёртвую царицу, прижался к телу любимой, и долго не мог отпустить…
Она — как живая, только бледнее обычного и сурьма под глазами от последних слез поменяла цвет, а на искусанных губах запеклась тонкая струйка крови. Запах натираний с голубыми лотосами щекотал ему ноздри, манил и звал за собой в страну любви — его первой любви, любви всей его жизни…
