Но любую восторженность Настя принимала совершенно спокойно, словно это все относилось не к ней, лишь от острых женских взоров, что ревниво скользили за ней, её бросало в дрожь. В них она чувствовала некую враждебность и неприязнь, и потому интуитивно выше поднимала голову. Ей было легче ограждать себя неприступностью, чем каждый раз испытывать этот неприятный холодок от женских колких, пронизывающих ее насквозь взглядов.
Но именно женщины частенько провожая ее взглядом, восклицали:
— Какая непринуждённая грация! Как держит голову! В этой девочке чувствуется порода!
Слыша это, Настя мысленно улыбалась:
— Да, уж, как же! Откуда во мне детдомовской девчонке, без роду и племени, взяться даровитой грации? Порода!? Ага! Да вот только какая?
Если раньше не придавала значения собственной персоне, то сейчас, в музее, и тем более. Здесь она буквально растворилась в великолепии настоящих сокровищ!
Хотя, вероятно, ее интерес отличался от обычного туристического, и в значение слов «ценности» или «сокровища» она вкладывала немного иной смысл. Так, золото Тутанхамона для нее истинным сокровищем не являлось. Да — золото, да — бесценно, да — прекрасный образчик красоты и мастерства древних мастеров, но кроме картушей с именем Тутанхамона и его жены Анхесенамон нет ни одного исторического документа, ни одного папируса, что мог бы пролить свет на время царствования самого Тутанхамона. Для Насти «сокровищем» в музее было всё, кроме золота как Тутанхамона, так и всего прочего.
Но, как над священными реликвиями, она замирала от восторга над папирусами и глиняными черепками, над алебастровыми вазами и медными тарелочками, над гранитными саркофагами и деревянными канопами.
В музее время, в прямом понимании, для нее перестало существовать, оно стало явственно, буквально осязаемо — время сыпалось, как в песочных часах, песчинка за песчинкой. Порой ей даже казалось, что она отчетливо слышит этот шорох песка (или шорох прошедших веков). И он — таинственный шорох — усилился, когда она подходила к залу с мумиями, словно засвистели мимо нее в бешеном вихре, пролетевшие над миром века…
Настя остановилась у высоких, почти в три метра в высоту, тёмных резных дверей с медными ручками. Женщина в хиджабе возникла перед ней так внезапно, что Настя вздрогнула, и робко протянула входной билетик в зал. Женщина, точно страж, преградив ей вход, и буквально просверлив Настю черными глазами, даже не глянув на протянутый билет, неожиданно, подобострастно склонилась, прошептала что— то на арабском языке, и тихонечко приоткрыла дверь.
«Как врата в загробный мир открыла!» — подумала Настя, проходя мимо нее в полутемный зал.
О, мумии — великолепные капсулы времени!
Раньше Насте казалось, что она обязательно почувствует чудовищную пропасть между собой и теми, кто жил тысячелетия назад. Но оказавшись здесь, где в стеклянных саркофагах ровными рядками, покоились мумии, испытала лишь острый приступ жалости к ним, к людям, жившим так далеко, и так близко (всего каких-то три — четыре тысячи лет назад)!
Она осторожно ступала среди саркофагов, всматривалась в них…, и щемящее чувство жалости наполняло ее. С каждым взглядом на очередную мумию ей становилось все тяжелей дышать. Глядя на эти иссушенные, потемневшие, со впалыми глазницами человеческие останки, ей вдруг захотелось пить, и необъяснимая жажда с каждой секундой все настойчивее заявляла о себе. Нестерпимо мучительная жажда! Жгучая, выжигающая все изнутри жажда! Казалось, что каждая клеточка тела иссыхает, сжимается, словно, глядя на мумии, Настя сама превращалась в нечто подобное. Настолько отчетливо чувствовалось, как тело иссыхает, сжимается, чернеет — плоть превращается в тлен, — что сердце заныло, задавило, а в голове застучала глухим молоточком пульсирующая кровь:
— Прочь от сюда, прочь…! Прочь…!
Она не прошла и половины зала, как резко повернулась и торопливо зашагала, почти побежала назад, к выходу.
— Прочь! Прочь!
Душил безотчетный страх. Старалась не смотреть на мумии, но, даже несмотря на них, видела всех и всё: и впалые глазницы на почерневших от времени лицах, и высохшие скрещенные на груди руки, что когда-то сжимали символы власти, видела и ногти на этих руках — большие…, желтые…
Вдруг совершенно случайно, (случайно ли?) взглядом наткнулась на стеклянный саркофаг, остановилась…, уставилась в него, и изумление холодной иглой кольнуло в сердце, словно мумия в нем была какая-то другая, особенная! С этой мумией явно что-то было не так! Мумия отличалась от остальных красотой и невероятным спокойствием. И вот именно это спокойствие на лице «уснувшего фараона» и поразило ее сейчас. Настя узнала эту мумию, но все равно взглядом скользнула по этикетке.
— «Фараон Сети I». Как он спокоен! Красив! Наверное, это самая красивая мумия! Посмотри, да он улыбается! Он улыбается тебе, — восторженно бормотала Настя. И неожиданно, как там, в самолете, внутренний голос тихонечко шепнул ей: «Взгляни на Рамсеса».
Она стремительно оглянулась на стоящий рядом стеклянный саркофаг, именно на тот, где покоился прах Рамсеса второго, как, если бы в эти доли секунды она знала, где он находится. И от неожиданности вздрогнула.
— Он!
Ее ударило как электрическим током.
— Рамсес!!!
Прижимая руки к груди, она застыла, не в силах справиться с непонятным для нее состоянием…, потом склонилась над ним низко-низко…, бровки в страдальческом взлете…, глаза наполнились слезами — ее давил безотчетный, душераздирающий приступ жалости к нему! Почему? Она этого не знала, но только еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться и не упасть рядом на колени!
Мумия Рамсеса II была торжественна, правда, не так красива, как Сети I — его отца, но всё же в ней было что-то, что заставило Настю почти прильнуть к стеклянному саркофагу. Горделивый профиль и царственное величие — Фараон знал — смерть лишь переход туда, где время не властно. И он спокоен — у него есть всё для дальней дороги по бесконечным мирам.
В ее сознании вдруг промелькнула странная мысль:
— Горделив он и безмятежен, но в его облике есть нечто неуловимое, беспокойное, будто что-то раздирало изнутри и надрывало ему душу в последние минуты его жизни.
Эта «случайная» мысль заставила Настю ещё больше склониться над саркофагом, так близко, насколько это было возможно.
Разглядывая мумию, она вдруг уловила движение тени, что было прошла мимо, вернулась и остановилась рядом. От неожиданности Настя вздрогнула, выпрямилась, и, думая, что это смотритель музея, оправдываясь, промямлила:
— Я… я просто хотела поближе рассмотреть… Рамсеса. У него такой необычный жест… — она едва нашлась, что сказать, указывая на высохшую руку фараона, что возвышалась над самой мумией.
— …Хе-хе… — кашлянула в кулак «тень» (не смотритель, но и не турист, какой — то учёный, — отметила Настя), — … когда мумию впервые извлекли из саркофага и распеленали, то рука фараона резко поднялась и так вот и осталась, как последнее приветствие этому миру!
