– Да, – чуть слышно ответил Огюст.
Он сидел на краю стула, закрыв лицо руками, и пот, стекая по его пальцам, капал на вытоптанный ковер, присыпанный сероватым порошком извести. Белокурые волосы архитектора были совершенно мокрыми…
Вечером, когда Деламье торжественно уверил его и плачущую от радости Элизу в том, что теперь все обошлось, Монферран кинулся к себе в кабинет, достал из секретера три тысячи рублей (все, что там было) и вручил их доктору. Ему хотелось расцеловать его, но он удержался из одной лишь боязни передать Деламье холеру, которой он все-таки мог заразиться, ухаживая за больным.
Деламье пересчитал деньги и едва не упал от изумления.
– Мсье, это слишком! – пробормотал он.
– Знали бы вы, что вы для меня сделали! – Монферран смеялся, хотя в глазах у него стояли слезы. – Ах, Деламье, Деламье!
Перед уходом доктор еще раз зашел в комнату больного.
– Ну что, и как ви себя чувствует? – спросил он, с трудом подбирая русские слова.
– Спасибо, мсье, теперь уже гораздо лучше, только ужасная слабость, я почти не чувствую своих рук и ног, – на очень правильном французском ответил Алексей и еле заметно подмигнул стоявшему позади доктора Огюсту. – Если бы вы знали, мсье, как я вам благодарен!
– Ничего себе! – вырвалось у Деламье. – Не хуже иного графа… Ну, ну, любезный, я рад от всего сердца. Да, впрочем, завтра наведаюсь.
Спускаясь по лестнице, Деламье едва не оступился и не упал, и Монферран, поспешно подхватив его под руку, спросил:
– Давно хочу узнать у вас, доктор: что же такое с вашей ногой? Отчего вы так хромаете? Я знаю, вы воевали. Значит, были ранены?
Деламье усмехнулся:
– Мне, мсье Монферран, повезло. Я провоевал в общей сложности шесть лет, но ранен не был ни разу. А нога моя обморожена. У меня отняты четыре пальца. И слава Богу, что только пальцами отделался. Я своими руками отнимал людям обмороженные руки и ноги и многих не сумел спасти.
Монферран вздрогнул и с новым интересом всмотрелся в суровое аскетичное лицо Деламье.
– Вот оно что! – воскликнул он. – Вы… вы были… Так это…
– Это произошло на Смоленской дороге, мсье, – ответил спокойно доктор. – Счастье ваше, что вам, как я понимаю, раньше расколотили голову, и вас минуло сие удовольствие.
На другое утро прибежал перепуганный Джованни. На строительстве узнали о происшедшем, и бедняга пришел в ужас. Он искренне любил Алексея, но больше всего его тревожила Анна, он вообразил уже, что и она заразилась.
Само собою, дочь его успокоила на этот счет, а заодно уверила, что поправится и ее Алеша.
– И только ничего не говори матушке! – потребовала она.
Карлони с облегчением перекрестился и, подавляя трепет, решился даже заглянуть в комнату Алексея, чтобы убедиться в его чудесном спасении и поздравить с таким чудом.
Огюст, только что напоивший больного лекарством, улыбнулся своему помощнику, но тут же, нахмурившись, спросил:
– Почему это вы с утра пораньше ушли с работы, сударь?
Карлони махнул рукой:
– Да уж не до работы тут, Август Августович. Зять-то мне не чужой…
– Беда с вами, Карлони, – усмехаясь, проворчал Монферран. – То у вас жена болеет, то зять… А работа стоит.
– Что делать? – Джованни развел руками. – Не надо было нанимать на службу итальянца: у итальянцев всегда много родственников. Но, между прочим, вчера господина главного архитектора тоже не было на строительстве.
– В самом деле? – Огюст поднял брови. – Хм! Вы правы. И все же отправляйтесь назад. А впрочем, погодите. Вместе пойдем. Я только переоденусь.
– Куда ты пойдешь? – возмутилась Элиза, заглядывая из коридора в комнату через плечо Джованни. – Не надо тебе ходить: ты две ночи не спал. У тебя от лица ничего не осталось!
– От моего лица всегда что-нибудь останется, – возразил Огюст. – Чертежники наши шутят, что по моему лицу можно проверять точность циркуля – уж очень хорошо окружность выходит!
Больше месяца, до самого лета, Алексей пролежал в постели. На первое время Деламье совершенно запретил ему есть, зная, что желудок и кишечник, не окрепшие после смертельного испытания, могут не выдержать даже самой ничтожной нагрузки. Между тем людей, выздоравливающих после холеры, всегда мучает голод, нередко, забывая страх смерти, они начинают просить пищи. Но Алеша выдержал и это испытание. Он даже не показывал, что ему хочется есть, а Элиза на это время велела кухарке не готовить ничего сильно пахнущего и держать дверь кухни всегда прикрытой, чтобы запах пищи не усиливал страданий больного. Когда же доктор разрешил наконец давать ему чай и бульон, то Анна стала их ему готовить вместо кухарки (ей казалось, что так вкуснее), а Огюст, вернувшись со строительства, обязательно сам относил вечернюю порцию в Алешину комнату и сам его угощал.
– Это что ж такое делается? – разводил руками Алексей. – Ну прямо сатурналии
[45] в Древнем Риме!
– Поумирай мне еще, я тебе и не такие сатурналии устрою! – говорил сердито Монферран, с отеческой нежностью подкладывая подушки под спину и затылок больного, чтобы тот мог есть полусидя, не тратя лишних сил.
Элиза после чудесного Алексеева спасения почти ожила. Она снова научилась улыбаться, стала разговорчивее. С начала лета она сняла траур – она не хотела, чтобы ее черное платье каждый день напоминало Огюсту о случившемся. Он понял ее и, ни словом не заикнувшись об этом, тоже снял свой черный шарф…
Эпидемия холеры вызвала в городе страшные волнения. Кто-то распустил слух об отравителях, о подкупленных врачах, что будто бы травят народ за деньги. Болтали и о том, что в больницы увозят здоровых людей, а в больницах морят их с помощью яда. Начались холерные бунты, было разгромлено несколько больниц, отчего погибло множество людей: «освободители» больных заражались от «освобожденных» и умирали вслед за ними. Было убито несколько лекарей, заподозренных в отравительстве, иных народ стаскивал с бричек и забивал до смерти.
Холерные бунты продолжались в городе долго, на усмирение их бросили войска, и сам император Николай, встревоженный бунтами не менее, чем холерой, явился руководить этим усмирением.
И среди этих страхов и мук город жил своей жизнью, люди продолжали работать, в богатых домах бывали балы, в салонах собирались тесные компании.
Комиссия по исследованию железных перекрытий для Александрийского театра, в которой генерал Базен поручил участвовать Монферрану, тоже собиралась и работала. С мнением Монферрана согласились все члены этой комиссии, проект Росси, к негодованию Базена, был ими одобрен… Так, спустя десять лет, Огюст получил возможность отблагодарить своего защитника за оказанную когда-то поддержку.
