Дождик шел, вернее, моросил уже давно, но теперь вдруг хлынул потоком, и мутные струи улицы-реки покрылись точками и кружками, зарябили, заплясали перед глазами, а поверх домов неслись, едва не задевая коньки крыш, лохматые тучи, и Огюсту показалось вдруг, что из них выглядывают, кривляясь, сатанинские хохочущие рожи…
– Матерь Божия! – вдруг закричал архитектор. – Алексей! А как же собор? Фундамент?! Там же все залито водой! Все будет размыто! Погибнет вся работа! Что же теперь делать, а?!
– А что тут поделаешь? – морщась от бьющего ему в лицо дождя, отозвался Алеша. – Гнева Божьего не удержишь… Что вы можете сделать, Август Августович?
– Там работа пяти лет! Моя работа! – Лицо Огюста исказилось от мучительной боли. – О, что же это такое?! И потом… Алеша! Там же всплывут все бараки, а!!! Люди-то в них: куда они денутся?!
– Бараки на Сенатской? – деловито осведомился лодочник, не без удивления наблюдавший за своим пассажиром. – Я был там, ваше благородие… Оне уже всплыли кое-какие, а иные залиты до окон… А людишки на постройку взобрались, что торчит там, ну основу-то, что для новой церкви строят, да на то, что от старой осталось. Слава те Господи, дотудова вода не достает.
– Да, да, – прошептал Монферран, с отчаянием уставившись на воду, все выше заливавшую цоколи домов. – Да, туда наводнение не достанет. Но сваи, котлованы… Дева Мария! Все, что я сделал!
– Август Августович, не надо так, – умолял Алексей, видя, что хозяин его готов кинуться за борт лодки и вплавь добираться до Сенатской площади. – Не надо… Ну ничего уж вы не поделаете сейчас. Кончится это, так и пойдете смотреть, что да как там…
– А когда оно кончится, а?
Архитектор опять окинул взглядом реку-улицу и вдруг замер.
Он увидел, как, огибая лодку, подскакивая на поднявшихся волнах, по Екатерининскому каналу, который они как раз пересекали, плывет деревянная скамья, а на ней, стоя на коленях, удерживается босая растрепанная женщина, прижимающая к себе двоих ребятишек: мальчика лет семи и девочку лет трех. Ее глаза, наполненные слезами, были обращены к лодке, охрипший от крика рот раскрыт, но из него уже не вылетало ни звука.
– Эй, парень! – крикнул Огюст лодочнику. – Быстро за ними! Надо их снять! Потонут сейчас…
– Не могу, ваше благородие! – ответил лодочник. – Не взять более лодке… Нас тута семеро, да их трое, а лодка-то на шестерых… Потонем…
– А, трус проклятый!
Выругавшись, архитектор вскочил, с неожиданной силой вырвал весло у великана-лодочника и одним точным движением направил лодку наперерез крутящейся в воде скамейке. Алексей согнулся над водой, на носу лодки, вытягивая руки, чтобы принять в лодку тонущих.
– Отдайте весло! – возопил упавший от толчка лодочник.
– Молчи, бесстыжий! – цыкнул на него старик в шапке. – Нельзя же дитев не спасти…
– Лодку мне утопите! – орал голубоглазый.
Не поворачивая головы, сквозь стиснутые от напряжения зубы, архитектор тихо обронил лишь три слова:
– Двадцать пять целковых!
И лодочник, смирившись, тут же смолк.
Женщина с детьми была спасена в тот момент, когда скамья, на которой они удерживались, налетела на плывущую пустую будку городового, и толчок перевернул ее ножками кверху…
Лодка сразу осела почти до самых бортов. Огюст отдал весло лодочнику, дрожащей от холода и усталости рукой вытащил бумажник, отыскал в нем двадцатипятирублевую бумажку, потом еще обещанный целковый и сунул парню в карман.
До Большой Морской доплыли минут за десять, но повернуть перегруженную лодку голубоглазому никак не удавалось, она черпанула бортом воду, а течение, к этому времени еще усилившееся, стало сносить ее.
– Потонем, ваше благородие! – отчаянно рявкнул парень. – Много нас в лодке!
– Заткнись к лешему! – бросил Алексей и вдруг, перекрестившись, легким прыжком, даже не накренив лодку, ринулся за борт.
– Дурак! – вскрикнул Огюст.
В следующее мгновение он и сам уже был в воде и подумал, что на вид она гораздо холоднее: теплая одежда и необычайное возбуждение не дали почувствовать холод невской воды.
Однако плыть было нелегко… Опомнившись, Огюст скинул с себя широкий плащ, и движения сразу стали свободнее. Плавал он великолепно и утонуть не боялся, тем более что сразу собрался и оправился от первого испуга.
«Вот же и дом виден, – подумал он. – Доплывем сейчас…»
Мимо неслись по воде какие-то бревна, стулья, проплыло кресло с лежащей на нем цветной подушкой, проползла перевернутая карета.
«Как стукнет в спину, и читай отходную!» – пронеслось в голове Монферрана.
Он вдруг понял, что не видит ни впереди себя, ни рядом с собою Алексея, и в тревоге оглянулся. Алеша барахтался почти на том самом месте, где прыгнул в воду. Он отчаянно колотил руками и ногами, вздымая вокруг себя мутные фонтаны, фыркал, отплевывался и нисколько не подвигался вперед!
– Алешка! – закричал, подплывая к нему, Огюст. – Ты, сукин сын, плавать не умеешь?!
– Не… – задыхаясь, ответил молодой человек. – Не умею, Август Августович… Ни… ког… никогда не плавал…
– Я тебе дома голову оторву, герой окаянный!
Уже взяв Алексея за хлястик кафтана, Монферран невольно погрузился в воду, и ноги его коснулись тротуара улицы. Вода дошла ему только до плеч.
– Алеша! – отплевываясь, архитектор рассмеялся, хотя его уже начинала бить противная холодная судорога. – Что ты, как бегемот, бултыхаешься? Здесь же мелко… На ноги становись. Тут вон мне по плечи, а ты выше.
– Не выше, а длиннее!
[44] – по-французски отозвался Алексей и с облегчением утвердился на скользящем тротуаре.
Элиза и Анна встретили их на парадной лестнице. Обе были еле живы от страха. Анна плакала навзрыд, а увидев Алексея, вдруг кинулась к нему, скользя на мокрых ступенях, и, схватившись за его плечи, чуть ли не повисла на нем и уткнулась носом ему в грудь.
«Та-а-а-к! – подумал Огюст, обнимая между тем Элизу. – Если это зайдет дальше, чем следует, Джованни мне не простит…»
Элиза не плакала. Ее глаза воспалились от одной только тревоги.
– Пойдем, Анри, – сказала она мужу. – Надо скорее переодеться. Алеша, живо и ты переодевайся!
Лестница, по которой они поднялись к себе на второй этаж, была заставлена какой-то домашней утварью, на ступенях сидели люди, по площадке бегал пегий поросенок и печально повизгивал. На коленях у матерей плакали дети. То были обитатели подвалов и нижнего этажа.
