– А теперь, милейшие дамы и господа, перед вами выступит звезда нашего цирка! Королева всех наездниц! Покорительница мужских сердец в прекрасном Париже, мадемуазель Маришаль!
Загремели барабаны, и под их грохот на белом пятне арены появилась белая лошадь с алым султаном на голове. Опять белая! Огюсту показалось, что это та самая лошадь, на которой когда-то… когда же? Девять… нет, уже десять лет назад он увидел царицу амазонок Ипполиту в Олимпийском цирке Парижа.
И это опять была она, Ипполита, только уже не в наряде амазонки, а в расшитом бисером, черном, очень открытом корсаже, в золотистой пышной юбке, едва прикрывавшей колени, в золотых башмаках и с султаном страусовых перьев над головою. Султан был так велик, что скорее напоминал облако.
– Бра-а-во! – закричали со всех рядов. – Браво, Маришаль!
– Черт возьми, вот это ножки! – возопил какой-то петушиный тенорок прямо над головой Огюста.
Он резко обернулся, и сидевший позади него молоденький офицерик невольно съежился под его взглядом.
– Вы что на меня так смотрите? – почти робко спросил он.
– Ничего! – задыхаясь, ответил Монферран. – Не орите мне в ухо!
В это время наездница пустила лошадь вскачь и принялась вертеться и кувыркаться в седле с легкостью прежней восемнадцатилетней девочки. Цирк ревел от восторга. И Огюст вдруг подумал, что человек, написавший ему проклятую записку, очевидно, сейчас где-то здесь, в цирке, и любуется впечатлением, произведенным на него «мадемуазель Маришаль».
«Какой я идиот, что сегодня же сюда и приехал!» – подумал он и стал неотрывно смотреть на Элизу.
После того как она, подпрыгнув в седле, сделала сальто над крупом скачущей по кругу лошади и соскочила на арену за ее спиной, молодой петушок в задней ложе, не удержавшись, опять завопил: «Браво». Наездница обернулась и посмотрела в ту сторону, откуда долетел возглас. Взгляд ее встретился со взглядом Огюста. Она побледнела. Ее рука, уже снова поймавшая поводья, немного задрожала, и она не сразу сумела вскочить в седло.
А в это время человек во фраке оглушительно прокричал:
– Единственный в мире номер, и только в нашем цирке, дамы и господа! Прыжок через горящее кольцо! Внимание!
Опять зарычали барабаны. В ужасе Монферран вскочил на ноги, позабыв обо всем на свете. Этот прыжок! Тот, в котором она разбилась тогда… Разбилась потому, что он довел ее до отчаяния. Что подумала она сейчас, увидав его в ложе?!
А служитель в красном кафтане уже поджег над ареной огромное смоляное кольцо, от которого тотчас рванулись во все стороны рыжие космы огня. Запахло чадом.
Элиза развернула лошадь, пустила ее галопом и погнала по арене суживающимися кругами.
Огюсту хотелось крикнуть, позвать ее, но он не смог…
– Але! – звонко крикнула Элиза.
Лошадь прыгнула. В момент прыжка всадница отделилась от седла, первой влетела в пылающий круг, перевернулась в сальто в тот миг, когда конь ее пролетал через кольцо, и уже по ту его сторону легко упала в седло.
– Браво! Браво, мадемуазель! – загремел цирк.
Представление еще продолжалось, когда Огюст, пробившись вновь между рядами, вышел из цирка и пошел к сарайчикам, лепившимся позади здания.
– Куда вы? – попытался остановить его какой-то человек.
– Где уборная мадемуазель Маришаль? – спросил его Монферран.
– Вон там, – указал служитель. – Ох, только зря вы, сударь. Добро, если без синяков выйдете…
– Я ее муж, – спокойно сказал Огюст и распахнул дверь сарая.
Элиза сидела в своем цирковом костюме перед зеркалом и стирала со щек искусственный румянец. Вошедшего она увидела в зеркале и даже не вздрогнула.
– Кто тебе сказал? – спросила она.
– Я получил письмо, – ответил Огюст. – Кто-то позаботился.
Она усмехнулась, снимая с головы свой громадный плюмаж:
– Я думала, что это может произойти. Помоги мне расшнуроваться.
Он подошел к ней и с удивлением заметил, что его пальцы не задрожали, когда он взялся за шнурки ее корсажа.
– Сколько тебе заплатили за сезон? – спросил он.
– Две тысячи пятьсот, – гордо ответила Элиза. – Хозяин цирка знает меня, видел в Париже. И даже согласился выдать вперед, но, конечно, под расписку. Еще пятьсот рублей мне удалось выручить за всякие безделушки. Вот мы и рассчитались с Семипаловым… Я выступаю не хуже, чем десять лет назад?
Она встала и, придерживая сползающий корсаж, прошла за ширму. Над краем ширмы осталась видна только ее голова с растрепавшимися, подхваченными лентой волосами.
– Вы божественны, мадемуазель, – улыбнулся Огюст. – С таким талантом, право, лучше вам выступать в Париже, чем в Петербурге!
Она прикусила губу, ее черные глаза заблестели злостью.
– Хочешь, чтобы я уехала?
Огюст прислонился спиной к стене сарайчика и глухо сказал:
– Да, я говорю серьезно. Уезжай в Париж, Лиз, брось меня ко всем чертям! Я обманул тебя!
– Обманул?
– Когда я тебя увез, я тебе наобещал золотые горы… И вот чем все это кончилось! Я же неудачник! Ну кто любит неудачников, а?
– Как тебе не стыдно? – тихо произнесла Элиза.
Она выступила из-за ширмы в рубашке и нижней юбке, в расшнурованном, упавшем на бедра корсете, без которого ее тонкая талия была только еще тоньше. На ее щеках все гуще проступал румянец.
– Ты струсил, Анри, да? Струсил? Ты говоришь, что все кончилось, когда тебе только тридцать шесть лет?!
– Я не построю моего собора, а без него мне все равно! – крикнул он. – Брошу эту проклятую архитектуру и пойду в самом деле на фарфоровый завод вазы расписывать! Пойти, а? А ты беги от меня! Я тебе не нужен!
Он сказал бы еще что-то злое и страшное, но его прервала резкая оглушительная пощечина. Вскрикнув, он отшатнулся. Потом хрипло спросил:
– За что ты меня ударила?
– Чтобы ты замолчал! – Элиза швырнула на пол свое пальто и, разрыдавшись наконец, упала на стул. – Ты говоришь «беги»… Просто сам боишься меня прогнать… Тебе стыдно иметь любовницу-циркачку! Академиков стесняешься?
– Элиза!
– А ты им скажи, что таких, как я, у тебя в Париже был десяток!
– Элиза, не смей!
– Это ты не смей! Изволь, я уйду, если ты хочешь этого, но я должна знать, что ты не сломлен и не уничтожен… Если тебе без меня будет лучше, я исчезну, Анри, но собор этот ты мне обещал, и я должна узнать, что ты построил его. Понимаешь?
Монферран перевел дыхание.
– Сколько тебе еще осталось выступать? – спросил он.
– До двадцатого декабря. Двадцать четыре дня…
