– И прихватить с собою мадемуазель де Боньер, – добавил мсье Пьер. – Она-то, бедняжка, знает, по крайней мере, что вы женаты?
– Я не женат, а обручен, мсье! – вскрикнул возмущенный Огюст. – В этом, по-моему, есть разница. И потом, мы говорим с вами не о мадемуазель де Боньер, ибо мои с нею отношения вас не касаются. Чего вы хотите от меня?
– Странный вопрос! – вскричал мсье Шарло. – Право, очень странный… Вспомните, сколько прошло времени, Огюст. Моей дочери ныне тридцать один год. Собираетесь ли вы исполнить свое обещание, вернее, как вы сами сказали, сдержать слово?
– Вот оно что! – Молодой человек опять сделал над собой неимоверное усилие и улыбнулся. – А отчего же вы столько времени ждали, мсье? Вы мне и не писали даже, не пытались меня отыскать… Теперь же, когда я стал здесь известен и, как вы, очевидно, думаете, богат, вы приезжаете требовать, чтобы я женился на Люси.
– Я думал и ждал, что вы сами опомнитесь, – сказал мсье Пьер суровым тоном. – Но вы оказались непорядочны. Извольте же, у меня ведь есть соглашение и свидетельство о вашем с Люси обручении. А насколько я знаю, в России уважают законы. Кроме того, мне говорили, что император Александр, при коем вы состоите придворным архитектором, очень не любит незаконных сожительств…
На лице Огюста так явственно отразилось желание кинуться на мсье Пьера и вцепиться ему в горло, что тот, видимо вспомнив табурет из тюрьмы Ла Форс, поспешно отодвинулся от стола вместе со своим стулом, делая вид, что стряхивает с панталон капельку кофе. Но Монферран тут же овладел собою.
– Вы хотите, чтобы ваша дочь переехала в Петербург? – тихо спросил он.
– Конечно, если уж вы здесь обосновались, – решительно ответил торговец.
– Я не согласен на это, – спокойно, с силой, которой прежде мсье Пьер в нем не замечал, сказал Огюст. – Я никогда не любил вашу дочь, и она не любила и не любит меня. Все равно я любой ценой разорву эту помолвку, и вы не заставите меня жениться.
Казалось, мсье Пьера не возмутили эти слова. Он прищелкнул языком, допил кофе и сказал со вздохом:
– Ну что же, любой ценой так любой ценой. Я не враг моей дочери… К чему ей муж, который ее возненавидит? Хотя, сказать правду, многие мужья и жены питают друг к другу взаимную ненависть и живут счастливо. Но будь по-вашему. Моя цена, если перевести счет на русскую валюту, десять тысяч рублей.
– Что-о-о?! – дико вскрикнул молодой архитектор. – Сколько?!
Он ждал уже, что торгаш потребует с него отступного, однако названная им сумма была немыслима. Десять тысяч!
– Вы понимаете, – вкрадчиво проговорил мсье Пьер, – сейчас для Люси будет очень и очень трудно приискать жениха. А у меня дела идут в последнее время не блестяще. Так что на меньшее я не согласен. Десять тысяч, мсье. Завтра же, ну, послезавтра. И я уеду.
– Но послушайте! – задыхаясь от бешенства, проговорил Огюст. – Вы, быть может, не знаете точно о моих доходах. Я получаю в чертежной, которой заведую, две тысячи рублей в год. Три тысячи на строительстве собора…
– Нет, мсье, триста рублей в месяц, – вкрадчиво поправил Шарло. – Я наводил о вас справки.
Монферран судорожно вздохнул, чтобы не выругаться, и усмехнулся:
– Да, триста рублей в месяц, значит, больше трех тысяч. Кое-что дают дополнительные заказы, но, честное слово, пока немного. Расходов же множество: посещения начальства, приемы, подарки. Да еще издание первого моего альбома обошлось в восемь тысяч, и я до сих пор за это отдаю долги… И сама жизнь в Петербурге дороже, чем в Париже. Десяти тысяч мне и за три года не собрать, хотя бы я и стал отказывать себе в самом необходимом. Умерьте ваш аппетит, мсье Пьер.
– Нет, Огюст, тут вы напрасно надеетесь, – жестко сказал торговец. – Я не намерен больше терпеть из-за вас убыток. Вы тоже умеете доставать деньги, если они вам нужны. Проявите изобретательность и достаньте эту сумму.
– Господи помилуй, откуда?! – уже чуть не на всю кондитерскую вскричал Монферран. – Тогда уж подождите хотя бы год. Возьмите с меня расписку.
– Расписку? С вас? – фыркнул мсье Пьер. – Полно! Стану я брать расписку с обманщика…
– Думайте, что говорите! – прохрипел Огюст.
– Я-то думаю, что говорю и что делаю. – В голосе мсье Шарло появилась некая торжественность, будто он зачитывал приговор. – Да, вы обманщик, я повторю это где угодно, и посмейте это отрицать! Вы обманули меня, разбили жизнь моей дочери, а теперь пытаетесь улизнуть от соблюдения самых обыкновенных приличий! Нет, если вы откажетесь платить, то я обращусь к его величеству императору. Пускай, в конце концов, прикажет вам, если ваша совесть не заставит вас вернуть бедной оскорбленной девушке то, что по праву ей причитается.
После этих слов он замолчал и стал пристально рассматривать шторы, наполовину закрывавшие окна кондитерской.
Огюст сидел, опустив голову, бледный как стена. Наконец он поднял на мсье Пьера потемневший взгляд, в котором смешались отчаяние, ненависть и мольба.
– Не губите меня! – прошептал он, стискивая край стола побелевшими пальцами. – Сейчас, здесь, решается моя судьба. Если вы ее разрушите, смерть моя будет на вашей совести. Да, я поступил с Люси отвратительно… Простите меня, если можете! И… я заплачу вам ваши десять тысяч… Только дайте мне хотя бы три дня, мне нужно ведь где-то назанимать такую сумму…
– Извольте, – мсье Шарло опять заулыбался. – Петербургские гостиницы очень дороги, но так уж и быть… Нынче у нас четверг. В воскресенье здесь же и встретимся, и я вам отдам по получении нужной суммы ваше обязательство. До скорой встречи, мой мальчик!
День в чертежной прошел для Огюста как в тумане. Мысленно он припоминал имена известных ему ростовщиков и идущую о них славу.
В шесть часов вечера молодой архитектор вошел в залу знакомого ему трактирчика фрау Готлиб возле Конюшенной площади.
Хозяйка узнала своего бывшего постояльца и обрадовалась ему.
– Што господин шелает получаль? О, какой господин бледный! Он, верно, замерзаль… Шелаете крепкий чай?
– Водки желаю! – падая на стул, сказал Монферран. – И пожалуйста, целую бутылку…
Дальше будто опустилась тяжелая черная занавесь. Он ничего не мог вспомнить.
– Вы полежите еще чуток, сударь. – Алеша, приложив компресс, заботливо поправил одеяло. – Я, коли желаете, слетаю в Комитет ваш да скажу, что вам неможется, уж один раз снесут… Все одно работать не сможете. Голова-то болит?
– Болит. – Огюст сморщился, привстав, оглядел комнату, в которой заметил наспех прибранный беспорядок, и вдруг понял…
– Алеша, скажи, что со мной было?
– А вы ничего не помните? – спросил слуга, вновь присаживаясь на стул, придвинутый вплотную к кровати.
– Ничего не помню… Когда я пришел домой?
– Часу так в десятом.
