Правой рукой я перекрестила сердце, и отец воззрился на меня, как на чудовище, выскочившее из картины Иеронима Босха.
— Флавия, — произнес он, — пожалуйста, пойми: как бы я ни хотел, я не убивал Горация Бонепенни.
— Не убивал?
Я не могла поверить. Я уже пришла к выводу, что убийство совершил отец, и мне было сложно допустить, что я ошиблась.
Кроме того, я вспомнила, как Фели однажды сказала мне, что признание облегчает душу, — в тот раз, когда она заломила мне руку за спину, пытаясь заставить меня сознаться, что я сделала с ее дневником.
— Я услышала твои слова об убийстве вашего заведующего пансионом, мистера Твайнинга. Я пошла в библиотеку и подняла газетные архивы. Поговорила с мисс Маунтджой — она племянница мистера Твайнинга. Она припомнила имена Джако и Горация Бонепенни. Я знаю, что он остановился в «Тринадцати селезнях» и привез мертвого бекаса из Норвегии, спрятанного в пироге.
Отец медленно и печально покачал головой, явно не от восхищения моими детективными способностями, а словно старый медведь, подстреленный, но не желающий падать.
— Это правда, — сказал он. — Но ты на самом деле веришь, что твой отец способен на хладнокровное убийство?
Когда я подумала об этом — вернее, поразмыслила, — я поняла, как сглупила. Почему я не осознала это раньше? Хладнокровное убийство — это одна из многих вещей, на которые отец не способен.
— Ну-у… нет, — решилась я.
— Флавия, посмотри на меня, — сказал он, но когда я взглянула ему в глаза, то увидела, на какой-то неуютный миг, свои собственные глаза, глядящие на меня, и мне пришлось отвести взгляд. — Гораций Бонепенни не был особенно порядочным человеком, но он не заслуживал смерти. Никто не заслуживает смерти, — голос отца затухал, словно радиопередача на короткой волне, и я поняла, что он разговаривает не только со мной. Он добавил: — В мире и так слишком много смерти.
Он сел, глядя на свои руки, потирая большие пальцы друг о друга, пальцы его сомкнулись, как зубцы старых часов.
Через некоторое время он спросил:
— А что Доггер?
— Он тоже там был, — сказала я. — Около кабинета.
Отец застонал.
— Этого я и боялся, — прошептал он. — Этого я боялся больше всего.
И тут, под звуки хлещущего по стеклам дождя, отец начал рассказывать.
15
Сначала тяжелые слова отца двигались медленно и нерешительно — неохотно разгоняясь, словно проржавевшие товарные вагоны по железной дороге. Но затем, набрав скорость, они превратились в плавный поток.
— С моим отцом было нелегко ладить, — рассказывал он. — Он отослал меня в школу, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Я редко видел его с тех пор. Странно, но я никогда не знал, что его интересует, только на похоронах кто-то из людей, несших гроб, случайно заметил, что его страстью были нэцке. Чтобы узнать, что это, мне пришлось посмотреть в словаре.
— Это маленькие японские статуэтки, которые вырезают из слоновой кости, — сказала я. — О них упоминается в «Историях доктора Торндайка» Остина Фримена.
Отец проигнорировал мои слова и продолжил:
— Хотя Грейминстер находился всего лишь в нескольких милях от Букшоу, он с тем же успехом мог быть на Луне. Нам повезло с директором, доктором Киссингом, нежной душой, верившей, что ничего плохого не может случиться с мальчиками, которых ежедневно потчуют порциями латыни, регби, крикета и истории, и в целом с нами хорошо обращались.
Как большинство ребят, я поначалу держался особняком, общаясь только с книгами и рыдая под изгородью, когда мне удавалось остаться одному. Наверняка, считал я, я самый грустный ребенок на свете; во мне должно быть что-то врожденно ужасное, раз мой отец так безжалостно отослал меня. Я верил, если я смогу понять, в чем дело, то смогу все исправить и буду соответствовать его требованиям.
По ночам в общей спальне я забирался под одеяло с фонариком и рассматривал свое лицо в украденном зеркальце для бритья. Я не замечал ничего особенно неправильного, но я был всего лишь ребенком и не мог в полной мере судить о таких вещах.
Но время шло и шло, и меня начала захватывать жизнь школы. Я хорошо знал историю, но был вполне безнадежен, когда дело касалось сочинений Евклида, поэтому относился к середнячкам: не слишком многообещающ и не слишком глуп, чтобы привлечь к себе внимание.
Посредственность, как я обнаружил, являлась отличным камуфляжем, отличной защитой. Мальчиков, которые не разочаровывали, но и не превосходили ожидания, оставляли в покое, и они были свободны от требований учителей, которые могли бы стремиться сделать из них звезд или козлов отпущения. Этот простой факт был первым великим открытием в моей жизни.
Это было в четвертом классе, полагаю, когда я наконец начал интересоваться окружающим миром, и, как у других моих ровесников, у меня была неутолимая жажда к мистификациям, поэтому, когда мистер Твайнинг, наш заведующий, предложил основать кружок фокусников, я внезапно загорелся энтузиазмом.
Мистер Твайнинг был скорее любителем, чем специалистом; не особенно умелый актер, надо признать, но он исполнял фокусы с таким воодушевлением, с таким искренним энтузиазмом, что с нашей стороны было бы грубостью не отказать ему в бурных аплодисментах.
Вечерами он учил нас превращать вино в воду с помощью одного носового платка и клочка цветной промокашки; как заставить помеченный шиллинг исчезнуть из накрытого стакана, перед тем как извлечь его из уха Симпкинса. Мы узнали о важности скороговорки — особой манеры речи фокусников; и он обучал нас зрелищным трюкам, при помощи которых туз червей всегда оставался в конце колоды.
Не надо говорить, что мистер Твайнинг был популярен; точнее даже, он был любим, хотя в то время мало кто из нас был настолько знаком с этим чувством, чтобы узнать его.
Его триумф наступил тогда, когда директор школы доктор Киссинг попросил его устроить представление в родительский день, — чудесный план, в который он погрузился с головой.
Поскольку мне хорошо удавалась иллюзия «Воскрешение Чанг Фу», мистер Твайнинг очень хотел, чтобы я исполнил ее в торжественном завершении шоу. Этот фокус требовал двух операторов, поэтому он разрешил мне самому выбрать ассистента. Так я познакомился с Горацием Бонепенни.
Гораций перевелся к нам из школы Святого Катберта после неприятной истории с пропавшими деньгами — речь шла о паре фунтов, полагаю, хотя в то время это казалось целым состоянием. Мне было жаль его, признаю. Мне казалось, что его использовали, особенно когда он поведал мне, что его отец был самым жестоким из людей и делал с ним немыслимые вещи во имя дисциплины. Надеюсь, что это не слишком грубо для твоих ушей, Флавия.
— Нет, конечно нет, — сказала я, придвигая стул поближе. — Пожалуйста, продолжай.
— Гораций был необычно высоким уже тогда, с копной пылающе-рыжих волос. У него были настолько длинные руки, что рукава школьного пиджака были ему коротки и запястья торчали из манжет, словно голые хворостинки. Мальчики прозвали его Бони и безжалостно издевались над его внешностью.
