Под давлением большинства Димитров назвал письмо «неискренним» и согласился с высказанным на заседании предположением о тайных устремлениях Костова к единоличной власти в стране и партии. Но продолжал утверждать, что надо помочь товарищу «осознать свою ошибку, свою хитрость, свои нездоровые устремления, свои ошибочные методы работы», что следует держать курс «не на отсечение, а на исправление». Однако мнение Димитрова было встречено в штыки. Коларов, Червенков и Югов настаивали на освобождении Костова от обязанностей заместителя председателя правительства. Тогда Димитров предложил все вопросы, поднятые на заседании, вынести на обсуждение пленума ЦК по возвращении Костова из Москвы.
Через два дня после заседания состояние Димитрова ухудшилось, и он стал терять надежду на выздоровление. У старого печатника Йордана Милева остались нерадостные впечатления от посещения больного. Когда они прощались, Димитров сказал: «Вряд ли ещё увидимся…» С той же обречённостью он признался жене: «Нужно быть готовыми ко всему, Рози! Естественный закон неумолим».
Пригласили из Москвы видных советских медиков — профессора А. Л. Мясникова, терапевта, и профессора И. М. Эпштейна, уролога. В своих мемуарах Мясников рассказывает о Димитрове: «Мне он понравился как человек. Он был прост, сердечен. Лицо его чем-то напоминало кавказские лица (да и болгары вообще мне показались похожими не то на грузин, не то на армян), только глаза были совсем другие, светлые, серые и как бы излучали свет; сияние этих глаз говорило о душевной чистоте и вместе с тем о проницательности».
Большой консилиум болгарских и советских специалистов установил следующий диагноз: сердечная недостаточность второй степени, цирроз печени с асцитом, диабет, хронический простатит. Острые приступы не прекращались, в брюшной полости накапливалась жидкость. После переговоров с Москвой было решено 7 марта отправить больного в СССР. Доктор Ташо Ташев запомнил, как ночью Димитров, подавляя страдание, стал размышлять вслух: «В Лейпциге я ожидал, что меня повесят, ещё раньше, в молодом возрасте, меня пытались убить, но я не боялся ничего, потому что знал, что служу моему народу, рабочему классу, прогрессу. Но никогда не думал, что умру вот так — побеждённым коварной болезнью в то время, когда у нас началось строительство социализма»
.
Он много раз мысленно благодарил судьбу за то, что успел до болезни ещё раз побывать на Ополченской (Стефан Барымов 9 января отмечал именины), а потом на кладбище — поклонился матери и отцу…
Седьмого марта из Москвы прибыл самолет, оборудованный для перевозки тяжелобольных. Рано утром Димитрова отвезли в санитарной машине на аэродром. «Погода была тягостная — холод, мгла, пролетал снег, — вспоминает Неделчо Ганчовский. — До санитарной машины его несли на носилках. Он попытался горько пошутить: „Выносите меня головой вперёд, а вносить будете вперёд ногами“. И еще обронил: „Живым не вернусь“»
.
Предчувствуя неминуемую развязку, он оставил одиннадцать разнокалиберных тетрадей дневника в рабочем кабинете. Двенадцатую, с оптимистической записью, взял с собой.
В пути Димитрова сопровождали Роза Юльевна, болгарский врач Ангел Симеонов, сотрудники охраны и другие люди, а также, разумеется, оба советских профессора. «Погрузились в наш самолет рано утром, в темноте, — продолжает свой рассказ доктор Мясников, — чтобы не видел народ или не дошло об этом событии до заграничной прессы (а почему, собственно, такая секретность, типичная для того времени вообще при подобных медицинских делах, я до сих пор не могу понять)»
.
О том, что премьер-министр тяжело болен и находится на лечении в Москве, болгарские власти сообщили только в середине апреля. Но и без того иностранные наблюдатели обратили внимание на длительное молчание Димитрова и его отсутствие на важных публичных мероприятиях.
Показательно, что именно в тот день, когда Димитров покинул Болгарию, Политбюро под председательством Басила Коларова приступило к серьёзному и обстоятельному рассмотрению «случая Костова». На той же, что и раньше, фактической базе стали нагромождаться всё более нелепые и угрожающие политические обвинения и трактовки объяснений Костова. Лишь редактор газеты «Работническо дело» Владимир Поптомов скептически отнёсся к необузданным критическим наскокам на Костова, но и он в конце концов сдался. Решение Политбюро было суровым: вывести Трайчо Костова из Политбюро, снять с поста заместителя председателя правительства и председателя Комитета по экономическим и финансовым вопросам.
Очередной пленум ЦК БКП утвердил эти предложения и одобрил зачитанный Василом Коларовым доклад Политбюро о «грубых политических ошибках, допущенных товарищем Трайчо Костовым, которые носят националистический и антисоветский характер, и о применявшихся им неправильных методах руководства и управления». Коларов объявил, что Политбюро поддерживает предложения Софийского и Пловдивского комитетов партии об исключении Костова из ЦК БКП и из партии. Выступивший вслед за ним секретарь Софийского городского комитета партии Тодор Живков заявил, что «Трайчо Костову нет места не только в составе ЦК, но и в рядах партии Димитрова»
. Соответствующее решение не заставило долго себя ждать.
Под грузом присланных материалов Георгий Димитров, подавленный болезнями, прекратил защиту Костова и присоединился к «единодушному решению Политбюро». Он дал указание Червенкову при определении будущей работы Костова «исходить из того, чтобы его новая должность не могла быть использована как база и центр антипартийной и фракционной деятельности». А через несколько дней порекомендовал назначить своего бывшего ближайшего соратника «директором какого-нибудь нашего музея или, в крайнем случае, директором Национальной библиотеки». Так и произошло — опальный член Политбюро возглавил Национальную библиотеку имени Кирилла и Мефодия. Двадцать первого июня по дороге к новому месту работы он был арестован. Узнал ли об этом Димитров, неизвестно.
Среди документов той поры самый загадочный — рукописное письмо от 10 мая размером две с половиной стандартных страницы, адресованное Политбюро ЦК БКП и подписанное «Ваш Г. Димитров»
. В 14 томе Собрания сочинений Димитрова, вышедшем из печати в 1955 году, письмо помещено в самом конце в качестве последнего произведения автора. «После того как я прочитал протокол пленума (имеется в виду III пленум ЦК БКП. — А.П.) и в особенности длинную речь Трайчо, — говорится в письме, — я окончательно убедился, что мы имеем дело не только с интеллигентским индивидуалистом и безоглядным карьеристом, но с лукавым, рафинированным, прожжённым подлецом. <…> Сейчас он хитро принимает всё и подчиняется всему, всем партийным решениям, но он преисполнен низкой злобы и держит камень за пазухой в надежде переждать столь трудное для партии время, чтобы снова всплыть на поверхность со своей неподражаемой подлостью и коварством».
Болгарские историки давно поставили под сомнение подлинность данного документа. Самым серьёзным доказательством того, что это фальшивка, является отсутствие в архиве оригинала или рукописного черновика, в то время как все иные послания Димитрова из Барвихи имеют то или другое. Письмо написано аккуратным почерком, обладатель которого остался неизвестным, без помарок. Можно было бы подумать, что это диктовка или шифрограмма, но диктовки перепечатывались на машинке и подписывались Димитровым собственноручно, а шифрограммы также перепечатывались на машинке в Софии и имели специальный штамп с указанием, кто и когда их принял. Именно так выглядят все майские послания Димитрова в ЦК.
