Кто может назвать моего соседа иммигрантом и лишить права на кускус в Chez Omar? Едва ли ни половина нынешнего правительства – дети «понаехавших», и никого это во Франции не удивляет. Удивляет это нас, русских, которые ожидали увидеть совершенно другую идиллическую Францию, населенную Дюпонами, а не Омарами. «Не Франция, а черт знает что, – говорят они мне презрительно. – Старушка Европа деградирует, она стала черной, желтой, арабской. Мы бы уж навели тут порядок».
Когда правые вывесили в Париже плакаты с девушкой, раскрашенной в цвета национального флага и кричащей «Мы у себя дома!», он наделал шума. Оказалось, девушка – русская, по имени Даша. Живет в Санкт-Петербурге. По-французски не говорит.
Французы над этим посмеивались, я – ничуть. Я точно знаю, что любая наша Даша не притворяется, говорит что думает. Если бы во Францию понаехало разом множество русских (как это уже однажды случилось после революции), они все хором проголосовали бы за Марин Ле Пен. Ну а потом, если бы Марин победила, их, разумеется, выставили бы из Франции – не в первую, так в третью очередь.
Французы – не фаталисты, но они лучше нас понимают состояние дел. Можно сколько угодно жалеть «милую Францию» и говорить, что, мол, понаехали, но нет возможности изменить ход событий. Началось новое великое переселение народов, и бороться с ним так же плодотворно, как выступать в парламенте против наступления второго ледникового периода. Какой Рим мог устоять перед варварами, если сам, в конце концов, состоял на две трети из тех же варваров?
Но нет худа без добра – можно съесть собу на Святой Анне. И сказать себе, что Париж никогда уже не будет таким, каким мы его представляли. И вывести из этого собственную мораль. Не то беда, что парижане, забыв про круассаны, ломятся в азиатские едальни. Не нам их учить. Подумайте лучше, что в Париже пока нет ни одной специальной русской улицы с русскими ресторанами, куда стояли бы очереди. Вот это беда, вот это стыдно, сограждане.
Гражданин языка́
#шарльазнавур #парижскиеиностранцы
Пластинку Шарля Азнавура «Автобиография» сестра привезла маме в подарок из поездки в Нью-Йорк. И мы всей семьей слушали про человека, рожденного в Латинском квартале, среди иммигрантов, которые говорили на русском и на армянском и зарабатывали на жизнь там, где терпели их акцент.
Это была отчасти грустная песня, но я думал о том, что ему, бедняге, дико повезло открыть глаза в таком правильном месте. Что там бедность? Бедности ведь уже нет. Ну а акцент? что такое акцент? Он же смог подружиться с Пиаф, сыграть в сотне кинофильмов и стать главным французом и главным армянином одновременно.
Приехав в Париж, я пару раз видел Азнавура издалека, но не сделал попытки подойти и поклониться. Мне казалось, что это будет вторжением в жизнь старого человека, которого хватало только на то, чтобы петь в очередном турне, который каждый раз называли «прощальным».
– Они все время пишут про мои выступления – «Прощальное турне» или там «Последние гастроли». Умора! Я к этому не имею отношения, я ни с кем не собираюсь прощаться. Может, они просто надеются, что я наконец-то спою последнюю песенку и заткнусь.
Это говорит мне сам Азнавур в парижской студии накануне очередных гастролей в Москве и Санкт-Петербурге.
Меня просили «просто поговорить с ним о жизни», вот я и спрашиваю его о том, что мне интересно. Об иммиграции. О Франции, которой он принадлежит. О языке, на котором поет. Хорошо ли помнит русский, на котором умели говорить его родители? Или произносит «Эх, раз, еще раз» механически, как арию бельканто на чужом языке?
– Вы, русские, уверены в себе и повсюду и всегда говорите по-русски, но не все армяне говорят по-армянски, – говорит Азнавур. – В Америке они совсем забыли свой язык. Я себя чувствую, конечно, армянином, потому что рос в армянской семье, но точно так же и русским, потому что в детстве жил в русскоязычном мире и всегда готов сказать за это судьбе: «Spacibo bolschoe!»
– Ну а как же французский язык? Вы должны были учиться в школе, говорить, как все. Над вами не смеялись?
– В моей школе все были кто откуда. И в моей жизни тоже, кстати. Армянское, русское, французское накладывалось одно на другое, но Франция взяла верх с самого начала. Свои первые слова я произносил по-французски.
– Неужели не армянский был вашим детским языком?
– Вовсе нет. Иммигранты не хотят, чтобы дети говорили на их прошлом языке. Уже потом я, и моя сестра, и моя дочь выучили армянский, я говорю без акцента, но до сих пор не умею ни читать, ни писать. Махнул на это рукой, в конце концов, мои предки, не ходившие в школу, были армянами не хуже. Кто сказал, что язык только в книгах?
Азнавур спросил в ответ, насколько мне легко жить в другой стране с неродным языком, и был рад, когда я сказал, что непросто, но это история давней любви, что французский я обожал с детства, не зная сам почему, и даже испортил себе дикцию, пытаясь правильно произнести невозможные французские звуки. «Меня учили с зеркальцем», – сказал я гордо.
Удивительно, но его тоже учили с зеркальцем. Куда ставить язык, как зажимать зубы. Целая наука. Хотя странно слышать, ему-то зачем? Раз по его песням мы учили французский.
На что он отвечает, что его французский – это язык не певца, а язык поэта: «У меня очень богатый запас слов. Может быть, самый богатый среди всех, кто занимается теперь французской песней. Был Жорж Брассенс – настоящий поэт с огромным и сложным словарем, были Шарль Трене, Ги Беар, Жан Ферра – у нынешних нет такого французского, какой был у нас. У них нет ни словаря, ни даже желания этот словарь создавать. Как так можно! Я обожаю придумывать слова – чтобы поразить слушателя. Сам удивляюсь, какие слова мне приносят созвучия и игра со смыслами. И учусь удивлять других. Если ты поешь по-французски, надо быть изобретательнее любого парижанина в пятом поколении».
Видимо, в школе у него все-таки были французы в пятом поколении! Теперь, наверно, завидуют ему. Ну а он с радостью принимает официальные почести, хоть и знает им цену.
– Политики всегда считали, что я армянин и сын иммигрантов, но хороший француз. Всепрезиденты принимали меня как родного. Все были люди важные, ученые – один Помпиду был как пять томов Ларусса, знал столько всего, что я чувствовал себя рядом с ним неучем. Но пользы из этих встреч я извлекать не умел, тем и горжусь.
– Так почему вы теперь променяли Францию на Швейцарию?
– Французский язык – это и есть моя родина, моя страна. Я в нем живу, я его гражданин. Французский – это прежде всего Франция. Но есть еще и Канада, Бельгия и Швейцария. Я не смог бы жить там, где говорят на другом языке. Обожаю Италию, но не прижился бы там. Швейцария – другое дело, я и стал жить в Швейцарии, потому что языку не нужны бумаги и визы.
– И променяли Париж на Женеву?
– Париж – это город, в котором я родился, вырос и прославился. Он меня воспитал, но приходит время, когда ты не можешь больше жить с родителями. Наступает возраст – и вместо города и толп ты хочешь видеть природу. Парижские памятники прекрасны, а вот парижская природа мало забавна. Зато у меня за окном швейцарского дома – деревья, кустарники, цветы.
