Люди создают прекрасное уже давно, а объяснять его стали совсем недавно. Гомер не был знаком с теорией литературы. Неизвестные художники, расписывавшие стены пещеры Ласко семнадцать столетий назад, провалились бы на экзамене по истории искусств. Чем толковать красоту — лучше видеть ее.
К счастью, комары улетели прочь, а сосредоточенная бегунья уже далеко. А вот птица все еще подпрыгивает на проводах и совершенно не выглядит усталой. Какая молодец, думаю я. Но меня ждет Уолденский пруд. Я решаю двигаться дальше.
Но после нескольких шагов я останавливаюсь. Зачем спешить? Заработал мой механизм зрительного восприятия. Мой мозг предполагает, что некое существо — вероятно, малиновка — прыгает по телефонному проводу. За долю секунды мой мозг принимает это предположение и формирует отчет: «Птица, вероятно малиновка, делает что-то такое птичье, милое. Ага, природа. Ты прямо Джон Мьюр
. Можем идти дальше?»
Я медлю, как делал Торо: «Иногда следует идти совершенно свободным — от любопытства, от заинтересованности, — не стараясь что-то скорее увидеть». Торо мог запросто целый час наблюдать, как расписная черепаха откладывает яйца во влажный песок или как трепещет на ветру парус. Однажды он целый день смотрел, как мать-утка учила своих утят плавать по реке, а потом рассказывал детям смешные «утиные истории». Но что для детей удивительно — для взрослых часто лишь «занятно». Один фермер по фамилии Мюррей вспоминает такую картину: Торо стоит неподвижно, уставясь в пруд.
Я остановился, гляжу на него и говорю: «Дэвид Генри, а Дэвид Генри, а что это ты там делаешь-то?» А он не повернулся и даже на меня не взглянул. Так и смотрел туда в пруд и сказал, будто раздумывал о светилах небесных: «Я, мистер Мюррей, изучаю… повадки… лягушки-вола!» И так он там и стоял, этот дурень, весь день напролет, изучал — повадки — лягушки-вола!
[61]
Это непросто — видеть медленно, как Торо. Зрение — самое быстрое из наших чувств, гораздо быстрее, скажем, вкуса. Не существует зрительного аналога «смакования». (Можно сказать, что мы «задержали взгляд» на чем-либо, но этому выражению недостает чувственности «смакования».)
Я — ленивый наблюдатель. Я рассчитываю, что предмет рассмотрения все сделает за меня. Удиви меня, пейзаж. Ну же, давай, будь прекрасным! Когда же предмет — будь то Альпы или картина Моне — неизбежно не оправдывает моих раздутых ожиданий, я виню его, а не себя. Торо мыслил иначе. Если человек настроен видеть красоту, он увидит ее даже на мусорной свалке, тогда как «придира даже в раю найдет к чему придраться».
Я добрался до лесной прогалины. Здесь стояла уолденская хижина Торо. Теперь это место обозначено грудой камней и обнесено кованой изгородью. (Самого домика давно уже нет.) «Под этими камнями, — гласит выгравированная надпись, — находится фундамент дымовой трубы Хижины Торо, где он жил в 1845–1847 годах».
Место, где вершился величайший в истории эксперимент по добровольному уединению, естественно, забито народом: вот орет в мобильник женщина с огромным стаканом из «Старбакса»; вот группа китайских туристов наводит длинные объективы камер, словно артиллерийские стволы, на памятные камни. Они мешают моему одиночеству, моему моменту единения с Торо. Мне хочется, чтобы они ушли, но они не уходят.
Это, конечно, несправедливо с моей стороны. У них столько же прав здесь находиться, сколько и у меня. Это как в пробках на дорогах: застряв, мы ругаем «чертовы пробки», забывая о том, что сами же их и создаем. Мы — часть проблемы.
Вот пара средних лет разглядывает камни. Я замечаю, что мужчина особенно увлечен. Он вполголоса говорит что-то о том, как он восхищен Торо.
— Ну что, — поддразнивает его жена, — когда уходишь в лес?
Мужчина сникает и замолкает. Да не уйдет он жить в лес. Вы поедете на своем минивэне домой, он выгрузит багаж и продолжит влачить свою жизнь в тихом отчаянии.
В этом-то и проблема Торо. То, что делал он, нельзя повторить. Нельзя бросить все и поселиться в лесу, даже в непосредственной близости от маминой домашней выпечки. Нам надо платить по счетам, ходить на концерты, участвовать в конференц-звонках. Собственно, Торо никого и не призывал следовать своему примеру. «Уолден» по задумке должен встряхнуть читателя, а не давать руководство к действию.
Пройдя еще чуть дальше, я вижу следующую надпись. Это цитата из «Уолдена», самые, пожалуй, знаменитые слова Торо: «Я ушел в лес потому, что хотел жить осознанно, иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни и попробовать чему-то от нее научиться, чтобы не оказалось перед смертью, что я вовсе не жил».
Мне нравятся эти слова, но я внес бы маленькую коррективу. Вместо «жить осознанно» — «видеть осознанно». Не думаю, что Торо возражал бы. Именно возможность видеть и была смыслом его эксперимента. Все прочее — уединение, простота — было лишь средством на пути к этой цели.
* * *
Торо видел слишком много. И очень от этого уставал. «Я привык обращать внимание на множество лишних вещей, так что чувства мои не находят отдыха, страдая от постоянного напряжения», — пишет он в дневнике.
Мы считаем наши чувства антеннами, анализирующими окружающее пространство и улавливающими информацию. Но они скорее подобны фильтрам, отсеивающим из шума вокруг немногие важные сигналы, если только поток чувственно воспринимаемой информации не переполняет нас. Мы сделаны так, чтобы, по словам Торо, получить «свою долю бесконечности» — и ни каплей более.
Видение — акт добровольный. Это всегда наш выбор, даже если мы не осознаём этого. Чтобы правильно видеть, говорит Торо, требуется «особое намерение глаза». Весь вопрос в угле зрения. И никто не умел настраивать его лучше Торо. Измените угол зрения — и изменится не только то, как вы видите, но и то, что вы видите: «С правильной точки зрения каждая гроза и каждая капля дождя — это радуга».
Торо наблюдал Уолденский пруд со всех возможных точек: с вершины холма, с берега, из лодки на поверхности воды, из-под воды. Одну и ту же картину он изучал в дневном свете и при луне, зимой и летом.
Торо редко смотрел на что-то напрямую. Предпочитал искоса. В этом есть физиологический резон
[62]. В приглушенном свете предметы лучше всего видны, если смотреть со стороны. Торо мог это знать, а мог и не знать. Он до всего доходил опытным путем.
Не желая завязнуть в визуальной рутине, он менял угол зрения. Порой даже минимальный сдвиг перспективы, на волосок, может открыть новые миры. Холодным декабрьским днем 1855 года Торо заметил птичку щура, залетевшую «необычно далеко на юг», лишь благодаря тому, что прогуливался не по той же дороге, что всегда.
Иногда он действовал и более решительно: наклонялся и смотрел на перевернутый мир у себя за спиной. (Торо вообще любил все переворачивать, даже свое имя он изменил с «Дэвид Генри» на «Генри Дэвид».) Переверни мир с ног на голову — и увидишь его по-новому.
