Подобно Сократу, Торо считал, что начало любой философии — изумление. Эту идею он выражает по-разному и неоднократно, но больше всего мне нравится вот эта строчка из «Уолдена»: «Реальность потрясающа». Как же мне нравится, что он говорит не как философ, но как ошарашенный подросток. И пожалуй, не так уж сильно он от него отличается.
* * *
Пыль Конкорда, о которой Торо писал с такой любовью, к сегодняшнему дню начисто вымели. Конкорд XXI века — миленький, как с картинки, городок в Новой Англии, с изысканными винными магазинчиками, милейшими кафе, а в теплые весенние дни местные щеголи отправляются на велопрогулки. В таком городке потрепанная одежда и непокорная грива Торо определенно привлекли бы к себе заинтересованные, хотя и настороженные, взгляды.
Конкорд с тех пор остается верен себе. Все такое неброское, скромное. Типичная минималистичная Новая Англия. Даже аптеки «Райт Эйд» и кафе «Старбакс» оформлены с изящным вкусом и в духе времени.
Да, здесь отдают должное самому знаменитому сыну города. Здесь есть улица Торо, школа имени Торо, а также фитнес-центр под названием, да-да, «Торо-клуб». Не хватает только парка аттракционов и музея восковых фигур имени Торо.
20 июня — день летнего солнцестояния. По мне, отличный день для того, чтобы освоить искусство видеть. Если мы в самом деле дети света — сегодня у нас день рождения.
Я просыпаюсь пораньше, чтобы… что? Стать Торо? Нет уж. Это невозможно и совершенно излишне. Но мне представляется, что в какой-то момент в течение этого дня я, быть может, на мгновение увижу мир его глазами.
Торо, в отличие от Марка, был-таки «жаворонком». Он наслаждался первыми мгновениями пробуждения сознания, этой «зыбкой областью между снами и мыслями», и любил цитировать строку из древнего индийского памятника — Вед: «На утренней заре пробуждается всякий разум».
На рассвете Торо купался в пруду, а затем погружался в «утреннюю работу» — читал и писал. Скажем, вносил правки в дневниковые записи или редактировал главу книги. Физическое ощущение движения руки по бумаге было для Торо — йога-любителя — своего рода медитацией.
Вооружившись блокнотом и ручкой, я посвящаю свой утренний труд кое-каким вопросам о Торо, которые не дают мне покоя. Что он видел в видении? Как ему удавалось видеть так много? Я долго и пристально всматриваюсь в эти вопросы. Они молча смотрят на меня. Тупик. Тогда я делаю то же, что делал Торо, когда муза его оставляла: закрываю блокнот и надеваю ботинки.
Каждый день, обычно около полудня, Торо бродил по окрестностям Конкорда. Как и Руссо, он не мог ясно мыслить, если ноги его оставались в покое. Но Руссо предавался «мечтаниям» на ходу, Торо же именно «бродил» — он любил это слово. Он бродил, чтобы встряхнуться, прийти в себя.
Он не нуждался в месте назначения, но мне оно пригодится. В дерзком порыве гражданского неповиновения я решаю проигнорировать предупреждение Лесли Уилсон относительно посещения запруженного людьми болота, оно же Уолденский пруд. Я разворачиваю маленькую схему тропы, ведущую из Конкорда к пруду. Пути здесь чуть больше трех километров. Домик Торо «в лесу» скорее домик на окраине оживленного городка, но не стану придираться. Мало кого привлечет книга под названием «Уолден, или Жизнь в домике не особо далеко от цивилизации».
Я пакую рюкзак — изящную городскую модель, Торо никогда бы себе такой не завел, — и решаю сделать что-нибудь, что на меня непохоже. Я закидываю смартфон в ящик стола и ухожу без него.
Всего через несколько минут меня настигают признаки синдрома отмены: холодный пот, учащенное сердцебиение. И не то чтобы я чувствовал себя без телефона голым. Голый я бы справился. Мне кажется, будто я вышел на прогулку, оставив дома печень или какой-то еще жизненно важный орган. Но я держусь.
Мне становится понятно, почему Торо любил здесь гулять. Воздух мягок, прохладен, недвижен. Земля под ногами словно бархат. Я вспоминаю слова, сказанные о Торо его другом Джоном Уайссом: «Он ходил так, словно между ним и землей происходит некий разговор»
[58]. Между землей и мной разговор происходит едва ли — максимум смол-ток, — но скоро я подбираю подходящий шаг. Мне хочется приобщиться к остроте взгляда Торо.
Сначала я вижу размытое пятно, неумолимо приближающееся. У пятна на голове джинсовая бандана, в ушах — белые наушники. Руки работают как поршни, сильные ноги уверенно отталкиваются от земли. Эта женщина просто воплощение мощи. Про нее не скажешь, что она «бродит».
Дойдя до водоема под названием «Пруд Волшебного царства», я усаживаюсь на ближайшую лавочку. Я смотрю, но не вижу. «Не подходи к предмету — пусть он сам подойдет к тебе», — советует Торо, как будто подспудно упрекая меня в чем-то. «Тина болотная», — бормочу я.
Нет, так не работает. Я ничего не вижу, но все слышу: ноющий звук пролетающего над головой винтового самолета, жужжание проезжающей по дороге машины — звуки XXI века. Острым слухом я обязан годам работы корреспондентом на радиостанции National Public Radio (NPR). Там я научился слышать то, что не всегда услышат другие. У всего есть звук. Даже если в комнате полная тишина — прислушайтесь хорошенько: инженеры-акустики называют это «звуковой фон». Вот интересно: можно ли восприимчивость к звукам конвертировать в другой вид восприятия? Поменять острый слух на острое зрение?
Вот уже исчезли фантомные вибрации в кармане, где обычно лежит телефон. Я начинаю ощущать спокойствие. Должно быть, то самое, что обычно называют «умиротворение».
А потом появляются комары. Одни ведут огонь из укрытия, другие, более агрессивные, переходят в пике. Они бесят. Снявшись с лагеря, я продолжаю обход территорий. Я пытаюсь постичь, как Торо удавалось ни на что не отвлекаться, и в этот момент спотыкаюсь о бревно и чуть не падаю. Ого, думаю, надо бы поосторожнее. Останавливаюсь, собираюсь с силами. Пытаюсь сконцентрироваться и узреть, четко и без прикрас, что готова предложить мне природа. К моему удивлению, на этот раз получается. Я замечаю малиновку на телефонных проводах. Ну то есть я думаю, что это малиновка, а может — иволга, овсянка или поди знай кто еще. Какая разница?
Не факт, что Торо согласился бы: в птицах он разбирался. Зная о том, что перед тобой, допустим, малиновка, можно получить больше радости от ее созерцания; но ведь можно и меньше. Орнитолог может знать биологическую причину яркой окраски павлиньего хвоста, но не ценить его красоты. «Я начинаю видеть предметы, лишь когда отбрасываю рациональное их понимание», — говорит Торо. Замыленный глаз видит мало.
Торо стремился к «невинности взгляда»
[59]. Он никогда не переставал по-детски удивляться. Не мог пройти мимо ягоды, не подобрав ее. «Он — мальчишка. А потом станет постаревшим мальчишкой», — говорил о своем друге Ральф Уолдо Эмерсон. Подобно Сократу, Торо высоко ценил осознанное незнание
[60] и, лишь отчасти шутя, предлагал учредить Общество содействия полезному незнанию.
