Еще не было четырех, когда лоточники всех мастей уже сгрудились на рынке, и потому всякому вновь прибывшему приходилось искать место, толкаясь и протискиваясь сквозь толпы зеленщиков, мусорщиков, нищих, проповедников и кошек.
Телеги и фургоны, полные овощей, сомкнули ряды вдоль трех сторон площади, заполонив ее горами лука и капусты, гороха и сельдерея. Западную же сторону запрудили коробки и корзины с благоуханным содержимым: розами, вербенами, гелиотропами, фуксиями… Исходящие от растений ароматы навевали воспоминания о местах, далеких от бурлящей сутолоки Боу-стрит и Мейден-лейн, да только воспоминания эти сразу же блекли под натиском сотен иных противоречивых запахов.
Запряженные ослами повозки и телеги забили все пять улиц, ведущих с площади. Среди них девицы с колючими связками шиповника, соперничая с торговками яблоками, громогласно нахваливали свой товар. Весь рынок мерцал в свете газовых ламп и тысяч свечей, воткнутых в картофелины и горлышки бутылок или же прилепленных поверх потеков расплавленного воска на ручках тележек и на подоконниках, что пониже. На ветру их желтые огни танцевали, притухая и вспыхивая вновь.
Долговязый, истрепанный годами проповедник, всем и каждому представлявшийся как Шилох — сын Божий, дрожа на ветру в своей истрепанной рясе, грелся, то и дело выкрикивая назидательные призывы. Он наугад тыкал в лица прохожим свои брошюрки, принимая сыпавшиеся отовсюду проклятия и затрещины с тою же невозмутимостью, с какой толпа пропускала мимо ушей его разглагольствования о грядущем конце света.
Месяц, желтый и тонкий, опустился за вокзал Ватерлоо, и звезды уже меркли одна за другой, когда дирижабль миновал рынок, а затем проплыл над набережной Виктории на своем пути к Биллингсгейту и Петтикоут-лейн. Всего на несколько секунд, когда качавшаяся под тушей дирижабля реечная гондола оказалась высвечена бледным светом низкого месяца и его отсветами в облаках, тысячи лиц обратились к небу, и крик ужаса взмыл к небесам. Порыв ветра донес до замерших на площади людей скрип и вибрацию, смешанные с гулом вращающихся пропеллеров.
Внутри гондолы, с таким видом, словно ему доверили править не менее чем самой Луной, высилась неподвижная фигура в шляпе.
Пилот стоял, крепко сжав штурвал и широко расставив ноги, подобно рулевому на судне, борющемуся с океанской качкой. Ветер трепал его изодранный плащ, хлопал фалдами, открывая взглядам темный изгиб грудной клетки, начисто лишенной плоти, и мертвенный лунный свет блестел в полумесяцах пустоты меж ребрами. Ручные кандалы приковывали пилота к штурвалу, каковой и сам был надежно привязан к опорной стойке меж двух застекленных иллюминаторов.
Гондола выправилась, и месяц скрылся за коньками крыш. Дирижабль, басовито жужжа, продолжал полет, непреклонно придерживаясь курса на восток Лондона. Для проповедника появление воздушного судна с чудовищным рулевым стало посланным свыше знамением, начертанными на стене загадочными письменами, даже более верной приметой приближения Судного дня, чем приближение какой-то кометы. Дела его незамедлительно пошли на лад, и круглая дюжина новообращенных простаков потеряли свои кровные к тому времени, как солнце удосужилось подняться на востоке.
На рассвете дирижабль был замечен над Биллингсгейтом. Потертая ненастьями гондола скрипела на ветру, словно корпус корабля на неспешной волне, а ее зловещий рулевой, прикованный к деревянной раковине перевернутого «орлиного гнезда», совсем как морской волк, брошенный былыми товарищами на затерянной в море скале, незряче взирал вниз, на телеги рыбаков, на рыночных перекупщиков и на снующие тачки с корзинами, полными моллюсков и угрей.
Беззаботный ветер, кружа, нес запахи свежего улова дальше на восток, вдоль Нижней Темза-стрит, чтобы омыть здание Таможни и лондонский Тауэр душком морских водорослей, соленых брызг и отмелей, сохнущих на отливе. Продавец кальмаров, стащив с себя кепку и щурясь на рассветную зарю, безрадостно покачал головой вслед пролетевшему аэростату, а затем коснулся лба двумя пальцами, словно отдавая салют его странному пилоту, да и вернулся к торговле эластичными обитателями морей, которые скорбно таращились на него из своей корзины. Шли они по три штуки за пенс.
Людям на Петтикоут-лейн было недосуг праздно разглядывать диковинное судно у себя над головами. В ярких лучах солнца, сменивших отраженный свет юной луны, аэростат отчасти утратил загадочный флер и уже не мог сойти за предвестника всеобщей погибели. Нет, они задирали головы, тыча в небо пальцами, но единственным, кто при виде дирижабля пустился ему вослед, был некий служитель науки, облаченный в строгий сюртук из шерстяной ткани в клетку. Этот достойный джентльмен как раз пререкался с продавцом гироскопов и прочих старых диковин, пытаясь выведать у торговца, не известна ли тому судьба выкраденного из лавки древностей близ площади Сэвен-Дайлз хрустального яйца, при особом его положении в лучах солнца якобы служащего окном, сквозь каковое обладающий известной зоркостью наблюдатель получит возможность лицезреть изобилующий бабочками ландшафт на краю марсианского города из розового камня, что поднимается над широкими травяными лужайками и прихотливо изогнутыми безмятежными каналами.
Продавец гироскопов разводил руками — он мало чем мог помочь. Спору нет, ему доводилось слышать о появлении яйца в Вест-Энде, где его будто бы продавали и перепродавали за невероятные суммы. Обладает ли его уважаемый собеседник подобными деньгами? И кстати, опытному ученому так или иначе пригодится вот этот совсем недурственный гироскоп, с чьей помощью удобно демонстрировать и изучать тонкости законов гравитации, стабильности, баланса и вращения.
Но в ответ Лэнгдон Сент-Ив, как именовали служителя науки, только качал головой. Гироскопы ему без надобности, а вот некая сумма, довольно скромная, у него имеется, и он был бы рад расстаться с ее частью в обмен на надежные сведения о яйце.
Впрочем, сопровождаемый криками толпы гул дирижабля отвлек на себя его внимание, и уже спустя мгновение Сент-Ив бежал по Мидлсекс-стрит, подзывая ближайший кэб, а потом, вытянув шею и высунувшись из окна, наблюдал, как воздушное судно медленно, со стрекотом винтов, смещается к востоку. Но стоило аэростату поймать восходящие воздушные потоки и скрыться за белой грядой облаков, затянувших небо над окрестностями Грейвзенда, как ученый потерял его из виду.
I
ВЕСТ-ЭНД
Дождливым вечером 4 апреля 1875 года — ровно тридцать четыре столетия со дня, когда пророк Илия, как считается, воспарил к звездам в огненной колеснице, и порядком сверх восьмидесяти лет с той поры, как прозвучало рискованное заявление, будто Джоанна Сауткотт скорее обзавелась водянкой, чем безгрешно зачатым Новым Мессией, — Лэнгдон Сент-Ив стоял на Лестер-сквер и безуспешно пытался раскурить отсыревшую сигару. Он поглядывал вдоль Чаринг-Кросс-роуд, щурясь из-под полей намокшей фетровой шляпы, высматривая, не приближается ли… скажем, некто. Он и сам не знал точно, кто именно.
В полосатых брюках и высоких штиблетах он чувствовал себя крайне глупо, будучи вынужден вырядиться так ради обеда с секретарем Королевской академии наук. В своей харрогейтской лаборатории ученому не было нужды строить из себя франта, разгуливая в щегольских костюмах. Сигара тоже начинала действовать на нервы, но эта была последняя, и он ни за что не позволит ей одержать над собою верх.
