— Он так сказал? Что ему улыбается удача? Странные слова.
— Особенно для человека, пребывающего в такой ужасной нужде. Если удача ему улыбается, пусть уж приглядится получше.
— И что вы ему ответили?
— Посоветовала рассмотреть вашу кандидатуру, — усмехнулась Тереза, глядя в зеркало и поправляя жемчужные украшения в прическе.
— О нет! — Конечно же, подруга дразнила меня. — Тереза!
Разумеется, она ничего такого ему не говорила, но теперь корсиканец все чаще смотрит на меня.
14 августа
Вчера вечером ко мне пришел Баррас в компании с Бонапартом.
— Неужели корсиканцы никогда не смеются? — жаловалась Тереза. — Он такой серьезный.
Ближе к концу вечера я оказалась рядом с гражданином Наполеоном (это имя невозможно выговорить). Пыталась завязать с ним разговор, даже сделала ему комплимент по поводу его доблести, проявленной в Тулоне.
— Говорят, вы гений, — сказала я.
— Да, — подтвердил он.
— У вас большая семья в Марселе? Говорят, одна из ваших сестер особенно очаровательна.
— Кто это вам сказал?
— Депутат Фрерон,
[75] — ответила я.
Тут он ни с того ни с сего встал и вышел из комнаты.
— Он расстроился? — спросила я у Барраса.
— Иногда он ведет себя немного странно. — Баррас взял меня за руку, и мы вышли в прихожую. — Я бы хотел, чтобы вы с ним подружились. Узнайте его получше, — прошептал он.
— С ним не очень-то разговоришься, — отмахнулась я. — Даже не знаю, удастся ли…
— Если кто-то и может с ним говорить, то это вы, Роза, — сказал Баррас и, достав из кармана несколько монет, вложил их мне в руку.
— А это зачем?
Три золотых луидора — приличные деньги, около семидесяти ливров.
— Могу ли я на вас рассчитывать? — спросил он.
15 августа
— Наполеон, как я вижу, стал постоянным участником наших встреч по вторникам, — заметил Баррас. Мы обедали наедине в его саду.
— Я постепенно узнаю его, — сказала я. — Понемногу.
Наполеон Бонапарт был непростым человеком: то словоохотливым, то молчаливым.
— Трудно понять, как он относится к собеседнику, — пожаловалась я.
— А как бы вам хотелось, чтобы он к вам относился?
— Почему вы спрашиваете?
Баррас велел дворецкому подавать десерт.
— Вы когда-нибудь говорите с ним о политике?
— Он поддерживает республику, — сказала я, — если вы это хотите знать.
— Но кого бы он хотел видеть во главе ее?
— Он скорее ведущий, чем ведомый. По крайней мере, сам он именно так думает.
Баррас засмеялся и наполнил мой стакан.
— Вот потому-то мы и должны за ним приглядывать, моя дорогая.
МОЕ НОВОЕ ЖИЛИЩЕ
16 августа 1795 года
Я влюбилась… в дом.
В дом Жюли Карро на склонах Монмартра. К нему ведет длинный, огражденный стенами подъезд, в конце которого открывается очаровательный вид на небольшой охотничий домик и помещение для карет. За ними — конюшня и сад. Маленький совершенный мирок.
День стоял жаркий, но здесь было прохладно, со стороны города дул бриз.
— Как будто загородный дом, — сказала я Жюли, — но недалеко от центра Парижа.
— Мне будет его не хватать, — поддержала она меня.
— Вы переезжаете?
— Он слишком мал. Для прислуги не хватает места. И под крышу можно поставить лишь одну карету.
Я прошла по садовой дорожке между кустами роз.
— Вы продаете?
— Буду сдавать.
— Я сниму его у вас!
О том, во сколько мне это обойдется, я даже не спросила.
17 августа
Я подписала договор об аренде. Десять тысяч ливров в год — почти половина того, что я получу от мамы, если эти деньги когда-нибудь до меня дойдут. Переезжаю через пять недель, в Новый год по республиканскому календарю. Уже договорилась, чтобы туда доставили мою корову из Круасси. Дом, лошади, корова, сад, прислуга… Казалось бы, скромное хозяйство, но с ним так много забот… так много расходов…
Воскресенье, 30 августа
Сегодня с детьми посетила две школы в Сен-Жермен-Ан-Ле. Эжен со смирением согласился учиться. В его школе все по-спартански, как и должно быть в школах для мальчиков. Ему понравились поля для игр.
Школа мадам Кампан расположена в примыкающем к ее дому отеле «Де Роан» — прекрасном, хоть и запущенном поместье. Гортензия и ее подруга Адель Ожье в восторге бегали по его дорожкам.
Я радовалась, глядя на обеих. Кто бы мог подумать, что эти щебечущие крошки так обожглись в разгар террора: Гортензия потеряла отца, а Адель — мать.
В прихожей мадам Кампан приветствовала меня с элегантной простотой:
— Пожалуйста, зовите меня Генриеттой.
Эта сухонькая женщина с грубыми чертами лица носит черное платье строгого покроя. «Траур? — сразу подумала я. — По ее сестре, королеве? По Мальчику?» Я слышала рассказы о том, через что ей довелось пройти, едва избежав смерти.
Она пригласила меня в свой кабинет. Там я с удивлением увидела на стене над столом взятые в рамку «Права человека». Заметив мое удивление, она с лукавой улыбкой развернула рамку: на обороте — портрет королевы.
— Графиня де Монморен рассказала мне о героических усилиях, предпринятых вами для спасения вашего мужа, — сказала мадам Кампан, усаживаясь рядом со мной.
— Если бы только я могла спасти его от смерти… — «И других», — подумалось мне. — Я с прискорбием узнала о судьбе вашей невестки. — Я хорошо помнила мадам Ожье: добродушную, несколько рассеянную женщину, пытавшуюся уследить за своими тремя дочерьми.
Мадам Кампан рассказала мне о школьной программе: девочки получат классическое образование, особое внимание будет уделяться изобразительному искусству (преподавать приглашен Жан-Батист Изабе — портретист, вызывающий мое восхищение) и истории. Несмотря на то что школа предназначена для девочек из состоятельных семей, их будут учить готовить и убираться в доме. И, несмотря на нынешнюю моду быть распущенными, девочки будут обучены хорошим манерам и искусству поддерживать разговор.
