— Я сделала это, — шептала она, тряся меня за плечо, чтобы я проснулась. Я едва видела ее в темноте. — Я закопала сбор. — В шелесте дождя я услышала барабаны.
— Ты вся промокла, — сказала я, трогая ее за руку.
— Мне надо идти. — Мими плотнее повязала платок на голове. — Начинается встреча.
Я смотрела, как Мими спускается вниз по манговому дереву, пока она не исчезла в темноте. Меня стало знобить, я почувствовала слабый запах сигары. Дрожа, я закрыла темное окно и задернула шторы.
16 октября
Когда я проснулась, в доме было тихо, только плакала мама да отец что-то говорил усталым голосом.
Я прошла на цыпочках в комнату Катрин. Она лежала там неподвижно, одна, никто не обмахивал ее пальмовым листом, никто не молился. Я смотрела на ее грудь, на веки, но движения не было, только тишина.
Я пыталась заставить себя прикоснуться к ней, разбудить, но не смогла. Спотыкаясь, я пошла по коридору к себе в комнату. Катрин умерла. Меня всю затрясло.
Я вылезла из окна, спустилась по манговому дереву и побежала к хижинам рабов. Мими спала на соломенном тюфяке. Она открыла глаза и оглядела меня мутным взглядом.
— Ты же обещала, что сбор поможет! — закричала я и стукнула ее кулаком.
— Ох… — Она крепко схватила меня за руки повыше запястий.
— Ну сделай же что-нибудь! — рыдала я. — Сделай, чтобы она вернулась!
Мими тоже заплакала.
— Ох, моя крошка, моя бедная крошка, — стенала Мими. Она обняла меня, укачивая, и шептала: — Ну все, все, успокойся.
Семь часов пополудни
Дождь перестал.
— Это благословение, — сказала мама. Глаза ее блестели.
Она омыла Катрин ромом с ног до головы, одела в праздничное платье и положила на лоскутное покрывало. Отец велел нам с Манет сходить за цветами. Все утро мы приносили в дом букеты роз, красного жасмина, орхидей и жимолости. Мама вплела орхидеи в волосы Катрин, а другие цветы красиво разложила вокруг нее.
— Как она прекрасна, — сказала Манет.
Но так неподвижна.
Мама пыталась вложить Катрин в руки лучшее свое распятие, железное с крошечным рубином посередине, но распятие не держалось и соскальзывало на пол.
— Довольно! — сказал отец. Мне кажется, ему не нравилось, что мама так суетится.
Тогда мама положила крест на грудь Катрин, там он и остался.
После полудня стали собираться соседи; все они разинув рты смотрели на наши истертые половики. Потом в двух каретах и фургоне мы по грязи отправились в Труа-Иле, на кладбище за церковью. Дорога была ужасна, но стояла такая жара, что мы не решились отложить похороны ни на день. Одна из лошадей упала, завязнув в глубокой грязи, несколько раз приходилось останавливаться и вытаскивать застрявшие кареты.
Когда гроб опускали в могилу, солнце уже заходило. Когда забивали крышку, колени у меня подогнулись. Да Гертруда помогла мне подняться на ноги. Всю дорогу домой вокруг нас кружили светлячки. Кружили и кружили.
Уже поздно. В воздухе чувствуется приближение дождя. Слушаю шум ночного бриза в кроне мангового дерева у меня под окном, стрекот цикад.
Преподобный Дроппит сказал, что Катрин в раю, что она с Богом. Но я чувствую ее присутствие в ветре, в темных тенях. Вспоминаю ее слезы и думаю: «Почему Ты забрал Катрин! Почему не меня!» Биение моего сердца — как тяжкий грех.
Воскресенье, 19 октября
Сегодня мы с мамой отвезли на могилу Катрин имбирную лилию в горшке. Потом мама велела мне посидеть в фургоне. Высунувшись, я увидела, что она стоит на коленях в грязи. Я подбежала к ней, думала, она упала и ушиблась. А она только вздрагивала, прижимая кулак ко рту, и лицо ее было мокрым от слез. Я испугалась и не знала, что говорить и делать.
— Да и есть ли на свете Бог?! — вдруг закричала она. Я видела ярость в ее глазах.
Я боялась, что она скажет что-то такое, что обречет Катрин на вечное пребывание в аду.
— Пойдем лучше отсюда, — быстро проговорила я и помогла ей подняться. Надо было поскорее увести маму.
Когда мы приехали домой, я уговорила маму выпить рому с сиропом и прилечь. До сих пор слышу ее голос: «Да есть ли Бог?»
Мое перо дрожит, и мелкие кляксы, как слезы, покрывают страницу.
Я ПЕРЕЖИВАЮ ГОРЬКОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ, НО С НАДЕЖДОЙ НЕ РАССТАЮСЬ
3 января 1778 года
Сегодня из Форт-Ройяла приехал дядя Ташер, привез с собой целый экипаж тканей: грубую хлопчатобумажную материю для рабов и черный креп для траурной одежды — нам. Из кармана жилета дядя достал письмо из Парижа! От тетушки Дезире.
Отец, читая письмо, свысока поглядывал на брата.
— Это о крестнике Дезире, сыне маркиза, — фыркнул отец. — Вот тебе на!
— Папа, прочти нам вслух! — Я села на диван рядом с мамой.
За окнами легкий бриз шевелил кроны пальм. В своем загоне ревел томившийся от любви бычок.
Отец стал читать. В письме тетушка Дезире писала, что сыну маркиза, Александру, который хорош собой и образован, исполнилось семнадцать лет. Если он женится, то получит от матери наследство, поэтому тетушка Дезире предлагала выдать его за одну из своих племянниц — за кого-то из нас.
«Ну наконец-то, — подумалось мне. — Господь услышал мои молитвы!»
Но потом отец прочел, что Александр предпочитает Катрин.
Катрин?
— Но… — запнулась я. С похорон Катрин прошло всего два месяца.
Мама опустила шитье на колени.
— Ну и пусть женится на ней, — сказала она. Мама по-прежнему такая — странная.
Отец зашагал по комнате.
— В распоряжении у молодого человека появится годовой доход в сорок тысяч ливров, не меньше, — сказал он.
— Сорок тысяч? — переспросила бабушка Санноа, входя в комнату. — Он сказал сорок тысяч! Или четыре?
Отец встал у окна.
— Может, вместо Катрин они возьмут Манет? — задумчиво произнес он.
— Именно так я и подумал, Жозеф, — согласился дядя Ташер, потирая подбородок.
Я не поняла. Почему не меня?
— Манет еще совсем ребенок, — заметила мама.
— Четыре тысячи было бы приемлемым доходом, — сказала бабушка Санноа.
— Манет уже одиннадцать, — возразил отец. — Ко времени…
— Всего одиннадцать, — поправила его мама.
— Одиннадцать с половиной. Ты неблагоразумна! — повысил голос отец.
Дядя Ташер покашлял и налил себе рому.
