2 октября
Днем ходила в контору депутата Тальена вновь просить о паспортах для Фредерика и княгини Амалии. Пришлось некоторое время подождать. Тальен работал над гранками «Друга граждан» — революционной газеты, которую он сейчас издает. Согласившись наконец поговорить со мной, он объяснил, что спешит закончить эту работу к сроку и потому забросил все прочие дела.
— Тогда, может быть, увидимся как-нибудь в другое время? — спросила я и набралась храбрости пригласить его на ужин.
— Идеально! — сказала Эми, когда я рассказала ей об этом и попросила взять к себе на вечер Эжена и Гортензию.
В тот же день, вечером
Депутат Тальен ушел, моя добродетель неприкосновенна. Она несколько поблекла, но не запятнана. Мы провели вечер вместе; выпили две бутылки вина, которое ему определенно пришлось по вкусу. Играли в пикет и говорили о республике, о конституции, о будущем. Оказалось, под холодной маской благонравия скрывается молодой человек, который искренне стремится принести пользу обществу. Он пламенно верит в революцию, предан идее построения нового мира.
— Умеренные депутаты считают, что радикалы напрасно перечеркивают наше славное прошлое, — сказал он, — а сами тем временем игнорируют настоящее. Отказываются видеть окружающую нас нищету.
— Трудно понять, как можно ее не заметить.
Поговорили о семьях, о надеждах и мечтах.
— Вам двадцать четыре? Двадцать пять? — спросила я. — Не ищете себе жену?
— Разве что жену некоего бригадир-генерала, — ответил он.
— Вы понимаете, что я имею в виду, — улыбнулась я.
— Мне кажется, я не способен на чувство, которое называют любовью.
Я посмотрела на него с удивлением.
— Это так печально…
— Зато безопасно. — Тальен встал, собираясь уходить. — Вы не спросили о паспортах для ваших друзей. — Он вытащил из кармана камзола бумагу. — Я устроил, чтобы выпустили двоих.
В глазах Тальена отразилось пламя свечи.
— Вы очень добры, — сказала я.
— Мало кто зовет меня добрым.
— Но у меня к вам еще одна просьба, — продолжала я, осмелев от вина. — Меня беспокоит судьба девушки по имени Анна-Жюли де Бётизи, она в тюрьме Пор-Либр. Ей всего девятнадцать.
[54] Три дня назад маркиза де Мулен, рыдая, рассказала мне о своей племяннице, брошенной в тюрьму после возращения ее семьи из Германии.
Тальен улыбнулся.
— Создается впечатление, что ваш список может быть долог…
Он подался ко мне.
Спеша, я наклонилась, подняла его саблю и подала ему ее.
— Мне кажется, на этот раз вы все-таки влюбились, — заметила я.
Вздохнув, он приложил руку к сердцу:
— Все ищут моей погибели.
Я засмеялась. Он ушел довольный, я испытала облегчение.
Четверг, 4 октября
Фредерик и княгиня Амалия тихо уехали сегодня утром, я даже не успела с ними попрощаться.
9 октября
Вечером получила записку от Фредерика: «Увы, мы возвращаемся».
Я поспешила к отелю «Де Зальм». Дверь мне открыл сам Фредерик. Он плакал.
— Безнадежно. Мы погибли!
Княгиня Амалия рассказала, как все было. Они выехали в Амьен, но на почтовой станции возле Клермонта у них спросили документы. Никакие уговоры («Даже золото!» — вставил Фредерик) не смогли убедить начальника станции не передавать их властям. По счастью, начальник района оказался более милостив и отпустил их с условием, что они немедленно вернутся в Париж.
— И вот мы снова здесь, в самой веселой тюрьме Европы, — заключил Фредерик, взмахнув вышитым носовым платком. — По крайней мере, тут мы можем ходить в оперу.
Пятница, 12 октября
Александр прислал своего лейтенанта с письмом:
«Я не могу более доверять вам. Стоит ли напоминать о законе?»
— Я уполномочен забрать сына генерала Богарне с собой в Страсбург, — сказал лейтенант.
— Эжен должен ехать в Страсбург? С вами?
— Да.
— Сейчас? Это, конечно, какая-то ошибка…
Я снова прочла записку. «О законе?» Да, как отец, Александр был вправе требовать, чтобы его детей перевезли куда угодно. У меня не было выбора.
Эжен с гордостью прикрепил к поясу саблю. Гортензия положила в его заплечный мешок рисунок. Я проверила содержимое корзинки с продуктами.
Шел дождь, поэтому прощались мы у двери. Я боялась заплакать, но была поражена — и, признаюсь, опечалена — энтузиазмом Эжена. Что ж, он ведь ехал к отцу на фронт… Что может быть ближе мальчишескому сердцу?
МЫ ГОРЮЕМ О КОРОЛЕ
5 ноября 1792 года
Эжен присылает короткие грустные письма. Жизнь в Страсбурге вовсе не такова, какой он себе ее представлял. Вместо того чтобы оказаться на фронте, среди палаток и лагерных костров, он поступил в Национальный колледж — революционный интернат, где ему не нравится даже сильнее, чем в аристократическом.
Гортензия мучается с перевязью на плечо, которую взялась вышить для брата. Она очень скучает по нему. Мы все по нему скучаем.
16 ноября
Провела большую часть этой недели, беседуя с желающими быть гувернанткой Гортензии. Днем спросила швею, у которой заказывала себе манто, не заинтересуется ли она такой работой. Ее зовут Мари де Ланнуа, и она настаивает, что происходит из старинного фландрийского рода: тщеславная женщина с претензией на аристократизм. Болтает без умолку, но умеет читать, и я в отчаянии от того, что у меня нет выбора. Так или иначе, будучи бывшей швеей королевы, она научит Гортензию шить, и, таким образом, требование закона будет соблюдено. К своим обязанностям приступает уже на следующей неделе.
Понедельник, 19 ноября
— Мадемуазель Ланнуа, проходите, пожалуйста!
В нашем доме появился новый жилец: дородная женщина с лицом в оспинах и резцами, выдающимися над нижней губой, с дурным запахом изо рта. Она сразу настояла на том, чтобы ее спальня была на втором этаже, а не на третьем: аристократке не место среди слуг. Гувернантка трижды отсылала обратно на кухню бараньи отбивные, чем вывела из себя нашу повариху. Эта дама не терпит никакого «тыканья» — даже в обращении к детям и к псу, который попытался ее укусить.
Агат, наша заикающаяся революционерка, — единственная отважная душа. Только она, не робея, обращается к гувернантке «гражданка Ланнуа» и берет на себя смелость энергично, по-братски ее обнимать — к большому неудовольствию той. Признаюсь, все это меня очень забавляет.
