— Ты тоже считаешь, Александр, — спросил маркиз, — что священники должны отречься от церкви?
— Его воззрения легко прочесть по лицу, — заметил Франсуа. — Александр не только поддерживает этот проект, но был одним из депутатов, которые выдвинули его изначально.
— Почему у духовенства должны быть привилегии? — горячо воскликнул Александр. — Верим в равенство, а поддерживаем неравенство…
— Красивые слова, — перебил его Франсуа, — но суть вопроса они не затрагивают. Церковникам светская честь неведома. И что станешь делать, если попы откажутся? На фонарях их повесишь?
Тетушка Дезире вышла из столовой. Я нашла ее в гостиной, где она бездумно переставляла религиозные реликвии на каминной полке.
Из столовой до нас донеслось восклицание Александра:
— И эта реальность есть голод!
— Неужели это правда? — Тетушка Дезире была страшно бледна. — Александр что же, думает, что священнослужители должны отречься от папы?
Она тяжело опустилась в кресло возле камина и поежилась, как от холода. Несмотря на тлеющие угли, в комнате действительно было холодно. Из столовой доносились голоса Франсуа и Александра.
— Я этого не потерплю, Александр де Богарне! — резко сказал маркиз.
[45]
Упало и разбилось что-то фарфоровое, по коридору стремительно прошел Александр. Хлопнула парадная дверь, сотряслись стены, послышался затихающий перестук копыт. Тетушка Дезире дала волю слезам.
Пятница, 31 декабря
В последний день года из Парижа прискакал на гнедом мерине Александр.
— Не хотел неудачно начинать новый год, — сказал он, обняв сначала Гортензию, а затем Эжена.
— Ты привез мне что-нибудь? — спросила Гортензия.
— Разумеется, — улыбнулся Александр.
Дети с нетерпением развернули подарки: Эжену отец подарил кнут для верховой езды, а Гортензии — синюю бархатную сумочку.
— А это для вашей мамы.
Еще один сверток Александр вручил мне. Внутри оказалась вышитая муфта.
— Красивая. — Я поцеловала его в щеку.
Эжен и Гортензия, хихикая, выбежали из комнаты.
Александр налил себе бренди.
— Отец уже простил меня?
— Он теперь так забывчив. Скорее всего, просто не помнит, что вообще ссорился с вами.
— Я привез ему «Историю Англии» Хьюма.
— Хотите подарить ему книгу, написанную протестантом?
Александр шлепнул себя по лбу.
— Об этом я не подумал.
— Сколько вы сможете пробыть здесь?
Мой муж поморщился.
— У меня утром назначена встреча в Париже.
— В воскресенье? В первый день нового года?
Он лишь вздохнул.
— Мы делаем историю, и это отнимает много времени!
Александр признался, что беспокоится о речи, посвященной народному образованию, которую собирался произнести на следующей неделе в Якобинском клубе. Он опасался, что никто не придет. Билеты на выступление Робеспьера раскупили заранее, но выступление такого малоизвестного деятеля, как-он…
В коридоре послышалась какая-то суета, и в комнату, как была в шляпке, вбежала тетушка Дезире.
— Александр! — Она была бледна. — Ты слышал?
— Что?
— Ты не знаешь? — Прижав одну руку к груди, другой тетушка стала рыться в поставленной на стул корзинке.
— Тетушка Дезире! — Я испугалась, что она нездорова.
Тетушка вытащила из корзины газету.
— В Сан-Доминго убиты две тысячи креолов! Убиты рабами!
— Убиты? Две тысячи? — Я приложила руку к губам. Боже мой!
Александр взял у тетушки газету. Кэп-Франсуа разрушен, дорога к городу усыпана телами рабов, десять тысяч убитых, прочитал он.
Десять тысяч? Я не ослышалась?
— Мы разорены! — Тетушка Дезире искала что-то на письменном столе. — Кажется, где-то тут была нюхательная соль.
— Она за перьями, — показала я.
— Наши плантации расположены довольно далеко от Кэп-Франсуа, — напомнил Александр.
Тетушка стала подниматься по лестнице, направляясь в комнаты маркиза.
Я стояла у камина, глядя на игру пламени.
— Это прискорбно, — сказал Александр. Он стоял у окна, приподнимая и отпуская головку эфеса шпаги.
— Да.
— Может, вам лучше присесть? — спросил он.
— Не беспокойтесь.
— Я настаиваю. — Он прочистил горло. — Я принес… и другие вести.
Предчувствуя недоброе, я села на стул.
— Вам ведь известно, что почтовое сообщение с Мартиникой затруднено. Британцы организовали блокаду.
С Мартиникой? Я кивнула.
— Депутат Дюнкерк пытался связаться с моей семьей.
— Потому-то я и приехал. — Александр опустился на стул рядом со мной. — Эммери просил меня упомянуть вам, что, несмотря на бушующую там гражданскую войну, ему передали письмо. — На Мартинике гражданская война?
— А вы не знали?
Сердце у меня затрепетало.
— Что, плохие вести, Александр?
— Да.
Я чувствовала покалывание в пальцах.
— О моей сестре?
— Нет.
— Ну, говорите же!
— Ваш отец… Он…
Я стиснула руки.
— Мне очень жаль, Роза. В прошлом ноябре ваш отец отошел в мир иной. — Муж положил руку мне на плечо.
Отец. Слезы подступили к глазам.
Александр достал из кармана жилета платок и дал мне.
— Вы, конечно, ожидали этого, не так ли? Ваш отец уже давно болел.
— Нет!
1 января 1791 года
Новый год. Так тихо. Ни балов, ни приемов. Вместо надушенной воды в фонтанах — застойные лужи.
Проснулась с чувством утраты. Думаю об отце — о человеке, столь склонном к мечтам. Для чего он жил? И чем в конце концов закончил?
Мама его ненавидела.
Это звучит грубо, но правду надо уважать. А она такова: может, отец и страдал, но он ничего не добился в этой жизни, ничего не достиг.
